Серебряная луна

— Превосходно, — одобрил лорд Морден.

— Ну, тогда сегодня же вечером весь Лондон узнает о вашей жестокости. Мне придется наговорить о вас немало неприятного и даже вытереть слезу-другую, осмелюсь сказать, на чьем-нибудь беленьком плечике. А завтра я буду в пути.

Лорд Морден протянул руку:

— Спасибо, Арман.

— Напротив, дорогой отец, это я вас благодарю. Впервые за столько времени меня наконец ждет по-настоящему интересное дело.

— Ты хочешь сказать, что тебя не интересовали все эти прекрасные дамы с предосудительной репутацией? — спросил лорд Морден.

— Отчего же. Просто ближе к рассвету, сэр, этот интерес улетучивался! — ответил лорд Шерингем.

Лорд Морден смеялся, но взгляд, обращенный на сына, затуманился печалью.

Через два дня в предрассветных сумерках месье Арман де Сегюри ступил на берег Франции. Моряки, доставившие его на лодке, не произнесли ни слова в ответ на его прощальный взмах рукой. Таковы были полученные ими указания.

Он легко спрыгнул на песок; спутники подождали, пока его высокая фигура не скроется за береговыми утесами, и быстро развернули лодку обратно к кораблю.

Арман спокойно, без спешки зашагал к деревушке, расположенной примерно в миле от берега. Он заглянул в гостиницу, заказал плотный завтрак и поведал хозяину нехитрую историю. Его карета сломалась милях в десяти отсюда, до деревни-то ему добраться удалось, но теперь нужна лошадь, так как у него срочное дело в Руане.

Легенду приняли без подозрений и помогли подыскать коня.

По счастью, это было нетрудно. Местный кастелян, обедневший после революции, стал конезаводчиком, но кому по тем временам продать лошадь за хорошую или хоть за умеренную цену? Практически он больше терял от своего дела, чем получал прибыли. И вот, после приятных переговоров за бутылкой вина и выложив прилично, Арман пустился в путь на горячем вороном жеребце арабских кровей.

Он не спешил в Париж. Прекрасно понимая, какие опасности и трудности его могут ожидать, он вспоминал слова своего университетского преподавателя, пытавшегося однажды проникнуть в Мекку под видом арабского паломника.

«Самое главное в искусстве маскировки — это научиться думать на языке страны, в которой находишься», — внушал он студентам.

Теперь, проезжая по Франции, Арман тренировался в этом искусстве.

Думать по-французски ему было легче, чем кому-либо другому. Когда он был младенцем, мать говорила с ним по-французски, и первые его слова были смесью двух языков. Оставаясь вдвоем с матерью, они всегда говорили только по-французски.

— Ты должен быть столь же моим сыном, как и сыном своего отца, — нежно говорила ему она. — Он может дать тебе много: положение, титул, огромное состояние, но я тоже могу дать тебе кое-что ценное. Я открою тебе секрет полной жизни. Я научу тебя смеяться над собой и расскажу, как радостно и больно быть влюбленным.

Он вспомнил, как она запрокидывала голову и восклицала:

— Ох уж эти англичане! Они не умеют любить! Когда ты подрастешь, Арман, я столько расскажу тебе об этом!

Но когда он подрос, чтобы разбираться в таких материях, его потрясающей, обожаемой француженки maman уже не было в живых. Ему было семнадцать лет. Он живо помнил, как смотрел на вазу с весенними цветами в гостиной — комнате, которая отчасти была ее собственной, и думал, что они тоже умрут и их красота уйдет так же, как и она. Арман не упрекал своего отца за то, что он снова женился. Он понимал, как невыносимо пусто и одиноко стало в доме, где смеялась и играла его красавица мать. Он чувствовал, что похож на нее больше, чем на отца, и что она имела все основания называть его «мой родной французский малыш».

Примерно год после ее смерти ему было невыносимо думать о ней. Он не говорил по-французски и не слушал, когда по-французски говорили другие; но со временем боль потери притупилась, он стал дорожить всем, что напоминало о ней, каждым ее словом, которое помнил. Все вернулось к нему: словечки, короткие восклицания, остроумные идиомы, всегда его забавлявшие.

Трясясь по дорогам ее родной земли, он чувствовал присутствие матери рядом с собой.

Через десять дней он подъехал к Парижу. Погода стояла превосходная, теплая, но с легким ветерком, отчего даже полуденная жара не томила духотой. Арману уже не терпелось добраться до места назначения. У него не было определенных планов, он понятия не имел, что будет делать, и все же вдруг его одолело неудержимое желание скорее попасть в Париж. Он жаждал приступить к своей задаче, готов был вгрызаться в нее зубами.

В среду вечером он ехал прямой длинной дорогой, ведущей в деревню Сен-Дени. Замерцали первые звезды, поднималась луна. Арман вынул из кармана часы: без четверти десять. И всадник, и его конь устали. Давно следовало бы пообедать и отдохнуть, но Арман горел нетерпением и решил остановиться на ночлег в Сен-Дени, откуда до Парижа останется всего двадцать пять миль.

Места вокруг прекрасные: роскошная зелень, огромные деревья, волнистая линия холмов.