Серебряная подкова

- Но вы слышали, что вчера сказала ваша матушка?

Хочет она иметь своим зятем лишь дворянина.

- Да, - согласилась Лиза, - это ее желание.

- А ваше? - спросил он.

Лиза, пожав плечами, не ответила.

Видимо, чужим и далеким показался ей этот столь близкий человек. Она молча теребила в руках платочек.

Губы ее дрожали. Но покорно склоненная голова и потухший взгляд говорили яснее слов: и ее иллюзии пришел конец...

Сильный толчок на ухабе едва не выбросил его из тарантаса. Он растерянно оглянулся, прижал к губам платочек, источавший тонкий запах французских духов, и бережно сунул его в карман. Как знать: наверное, для него этот платок был забыт на перилах террасы?

Повернулся кучер. Он держал в одной руке цветастый кисет, в другой готовую самокрутку.

- Барин, табачком не побрезгуете?

- Спасибо, Иван, я не курю. И тебе не советую. Брось, никакого удовольствия.

- Какое с него удовольствие, - отвечал возчик. - Жизнь-то у нас нелегкая, барин. А закуришь - будто и полегчает.

Кучер был рад собеседнику, разговорился. Отец его, мелкий торговец в Оренбурге, попал в лапы ростовщика, лавку отняли, а семью выгнали на улицу. Отец нанялся возчиком, но вскоре умер. Место его досталось младшему сыну. И с тех пор семья, шесть человек, вся на его шее.

Разговор прервался. Показалась длинная вереница баб в белых платках. Они шли друг за другом гуськом по закраине дороги. На плечах у каждой котомка, привязана к ней пара новых лаптей. Поравнявшись с тарантасом, бабы останавливались, отвешивали низкий поклон и шли дальше.

Лобачевский велел придержать лошадей.

- Куда вы, бабушка? - спросил он у сгорбленной старушки, еле шагавшей, опираясь на палку.

- Глуховские мы, родимый, - ответила та чуть дыша и вытерла свое лицо концами головного платка. - Идем в Казань... На богомолье.

- Эк, горе-то чего делает, - покачал головой кучер. - Стало быть, не легка доля, коли тащатся по такой жаре, а сами чуть живы. Ну, господь с вами!

Бабы остались позади, разговор с возчиком прервался, но внимаиие Лобачевского привлекла новая пара. Восоногая девочка вела под руку высокогo, костлявого старика.

Седая голова его с трудом держалась на тонкой шее, клонилась к плечу. Старик шея медленно, едва передвигая ноги.

Лобачевский велел кучеру остановиться и выпрыгнул из тарантаса.

- Здравствуй, дедушка! Из каких вы мест?

- С далеча, барин. Верст за шестьдесят, - сказал старик, - силой, вишь, больно плох.

- Болен, что ли?

- Грудь меня совсем одолели, - ответил старик хрипло, прикладывая сухие пяльцы к тощей груди, - Ломит все... ходить не дает... Уже четвертый месяц так-то... - сказал он и вытер пот, капавший с лица, рукавом рубашки, - Что же вы, застудились, что ли?

Старик покачал головой.

- Нет, барин, печник я. У нас в деревне церковь ставили... Да время ненастное... по весне было... Я и скатись оттуль, с крыши-то... Вот грудью и упал на бревно.

- Эк, горе, - вмешался Иван, - тогда бы тебе сразу надо было съездить в город, к лекарю.

- Был в самом... ну, как его, запамятовал...

- В университете, - подсказал ему Лобачевский.

- Да, барин... вот как раз оттоле иду, - глубоко вздохнул старик, - да не приняли... Места, вишь, там нету...

- А чего не подождал? - перебил его кучер. - Пока место в больнице найдется.

- Я и сам так думал, сынок, - ответил тот, - но сказали: долго придется ждать... А питаться чем?.. Вот мы с ней и пошли опять в деревню...

- А там кто у тебя? - продолжал спрашивать Лобачевский.

- Был сын, отец ейный, - вымолвил старик, указывая костлявой рукой на девочку.

Только теперь Лобачевский пригляделся к ней. Стройная девочка лет четырнадцати, с голубыми, цвета нежного весеннего неба, глазами, белокурые шелковистые волосы длинными прядями сбегали по щекам ее прелестного личика. Пестрядинное платье, порванное на локтях, с заплатками из белой холстины, едва прикрывало босые ноги до колен.

- Сынок, верно, давно богу душу отдал, - продолжал между тем старик, Как ушел на войну с французами, с тех пор ни слуху ни духу... Мать сиротки от родов померла. И землицы, избенки не стало...

- У кого же вы теперь живете?

- Да у своего же соседа... на хлебах. Подсоблял ему кое-что, пока господь силу не отнял. Люди они, вишь, бедные. Сами радешеньки бывают, коли сухого хлебушка поснедают... Ох, и помирать уже негде... Знать, воля господня такая, супротив ее не станешь...

- Вот что, дедушка, я сейчас отвезу тебя в нашу больницу. Садитесь! пригласил его Лобачевский.

- Помилуй, барин, как же так?.. За что мне такие милости... - начал старик в замешательстве, но Лобачевский не дослушал его.

- Что же вы стали, - сказал он, - поторопиться надо, не то, чего доброго, не доедем к вечеру.

Старик и девочка переглянулись, но пока что не сошли с места.

- Нет, барин, благодарствуйте, - произнес старик и тряхнул головой. Не поедем.

Лобачевский, удивленный столь решительным отказом, спросил:

- Почему же?.. Может, красавица, ты мне скажешь? - подошел он к девочке и провел рукой по ее голове. - Как тебя звать, милая?

- Маша, - отозвалась девочка. - Мы с дедусей напугались в городе...

- А что же там случилось?