Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)

С Харманбаира открывается затянутый мглой горизонт. Вся фракийская равнина потонула в пыли. Воздух трепещет от зноя. В небе на одном месте парит одинокий ястреб. Увидев его, куры и цыплята бегут прятаться возле гумна.

У Пенчо уже есть велосипед, но он оставил его дома. Он водит меня вокруг молотилки, показывает, как она работает. Механик-чех что-то говорит. Но я понял только одно, что это "опасно". Он показывает свою левую руку, на которой не хватает половины большого пальца.

Пенчо, как и я, в рубашке, в коротких штанах, босой. Целые дни он проводил на гумне, помогая работать. Тогда почему же его отец бранил его и говорил, что он бездельник, лентяй? Часто повторял из хрестоматии: "Эй, Пенчо, читай, Пенчо не читает, Пенчо, работай, Пенчо тоже не хочет. Время идет, Пенчо вырос, хочет есть, а взять неоткуда".

"Ты думаешь, тебе все с неба упадет? — вспомнил я слова крестного. — Так и останешься болваном, и никто гроша за тебя не даст. Помяни мое слово!"

Как будто все отцы сговорились — твердят одно и то же.

Пенчо испуганно:

— Ой, солнце скрылось…

Действительно, неожиданная туча заслонила солнце. Сразу дохнуло холодом, над гумном поднялся вихрь.

Харманбаир, сухой, пожелтевший, потонул в пыли и мякине. Шум молотилки заглох, человеческие голоса стали слышнее.

Солнце пробило тучу, и свет расстелился по обгорелой земле, как огромное желтое одеяло. Потом опять поплыли тени.

В глубине равнины, с востока, поднималась черная стена, которая росла все выше. Народ заторопился, стал покрывать зерно мешками, ряднами, брезентом.

Внезапно темную стену прорезала молния. Но она сверкнула далеко, у самого горизонта, так что грома не было слышно.

Из-за гребня Родопского хребта выскочили круглые плотные облака, как крупные белые откормленные поросята, и стремительно понеслись в нашу сторону.

Между тем черная стена с востока приближалась. Она соединилась с облаками, летящими с юга, и достигла середины неба. Молния причудливым зигзагом разодрала небосвод сверху донизу. В тот же миг нас оглушил страшный гром и почти толкнул на кучу соломы. Новые молнии и новые раскаты грома друг за другом выскакивали из недр небосвода, как из огненной печи, — сталкивались с яростью и ожесточением и, обессиленные, падали на землю. Нам чудилось, что это какие-то дикие стада наперегонки мчались во мгле по небесной равнине, достигали зенита, свергались оттуда в пропасть, и от топота бесчисленных копыт дрожала земля.

Застучали первые дождевые капли — крупные, плотные, тяжелые, как свинец. Люди спешили прикрыться чем попало, мешками, пиджаками… Тем, кто торопился спрятаться под копнами или под молотилкой, механик-чех кричал: "Не, не!" — потому что там опасно.

В бескрайней дали, из огромных тяжелых туч, дождь лил потоками. Вдруг там просветлело, словно дождь смыл сажу и висящую в воздухе пыль, и глазу открылась равнина, широкая и свободная, с тополями и вербами вдоль реки, с селами и со светлой лентой Марицы, которая, извиваясь, пропадает в тумане бог знает где…

Все произошло так неожиданно, что мы не знали, что делать. Широко открытыми глазами мы смотрели на поединок стихий — одинокие и брошенные, как травинки в поле.

Теперь уже дождь с бешеной силой хлынул рядом с нами, и тотчас же завыл ветер. С холма потекли мутные потоки желтой и липкой воды. Она залила трещины в земле и помчалась по склону к болотам.

Над нашими головами раздавались все новые и новые раскаты грома, молнии пересекались, и все небо, темное, беспросветное, выглядело устрашающе. Дождь промочил мешки, которыми мы были прикрыты, и рубашки и потек по спинам.

Ветер хлестал нас в лицо, и мы решили, что самое благоразумное бежать домой, так как дождь и гроза усиливались.

Единственное дерево на Харманбанре — столетний серебристый тополь беспомощно простирал свои ветви, как слабые руки, навстречу ветру и дождю, склонялся, выпрямлялся и снова грозно размахивал ветвями, как будто готов был издать дикое нечеловеческое проклятие.

Мы спускались по мокрой желтой траве, по грязной дороге уже без страха, так как помнили пословицу: "Мокрый дождя не боится".

Перед нами простиралось поле, село с его красными крышами, с мечетью и минаретом.

Вдруг солнце выбросило длинный сноп лучей, пытаясь прорвать тучи. А тучи, со своей стороны, поспешили закрыть ему путь. Дождь усилился, засвистел ветер. Сквозь открывшиеся в тучах просветы солнце смотрело в далекое пространство, туда, где, может быть, Марица приближалась к турецкому рубежу.

С Харманбаира мы спустились промокшие до костей. Пенчо подпрыгивал, чтобы согреться, подпрыгивал и я: было жутко и весело… Босые ноги увязали в глубокой грязи. Дождь постепенно затихал, но с деревьев еще капало, и ветер относил брызги нам в лицо…

Отовсюду спешили в село вымокшие люди, скрипели телеги, раньше времени возвращалось домой стадо.

Внизу на равнине уже ничего не было видно, кроме верхушки минарета, а позади нас, на востоке, сияла радуга. Она занимала весь небосвод, и казалось, что один конец ее упирается в Балканы, а другой — в Родопы.