Серебряная свадьба полковника Матова (сборник)

Да, почти у всех его товарищей хватило ума подыскать себе теплые местечки; наверное, у них были не такие никчемные жены, как у него, они имели время поразмыслить и устроиться. А ему оставались лишь долг, пули и смерть.

Он убеждался в том, что Болгария, которую он идеализировал, будучи юнкером, безнадежно больна, поражена страшными недугами. Ее собственные дети насмехались над ней, плевали на нее и готовы были погубить. Те, что стояли выше его на иерархической лестнице, потеряли всякий стыд, а те, что были ниже, делали все, чтобы удержаться на поверхности. Может быть, если бы ему представился случай, он тоже добился бы чего-нибудь для себя, но его останавливало все еще жившее в нем чувство долга. Мешала ему и мысль о возвращении домой, к жене, хотя он, как и остальные, выполнял свои обязанности: регулярно высылал деньги, письма с описанием боев, не упуская удобного случая выставить себя героем, человеком, обреченным на смерть. И пусть о нем не плачут, ибо он заботился только о выполнении своего долга…

Эти приторно-сентиментальные письма внушали дочери настоящее отвращение, потому что она чувствовала всю их фальшь и хвастовство.

Он тратил на эти письма много времени, порой даже в ущерб служебным делам.

И странно. Он испытывал удовольствие от того, что находится далеко от дома, и в то же время писал жене нежные письма, самым подробным образом описывая мельчайшие детали переходов или боев. Он словно хотел вырасти в ее глазах, показать, что он не тот Матей Матов, которого она знает, а совсем другой, подполковник, человек чести и долга, герой и полководец. И хотя она не принимала его новостей близко к сердцу, письма все же радовали ее, как радовали всех ее подруг письма от мужей с фронта. Кроме того, они давали пищу для разговоров с родными и знакомыми в долгие зимние вечера. Он писал обо всем — о начальстве, с которым враждовал, об офицерах, бывших на его стороне, о фельдфебеле, каптенармусе и даже об этом забавном солдате Тричко.

2

Тричко Рашков был самым примечательным бойцом в его роте. Кстати сказать, Матей Матов, имевший в начале войны чин майора, был все еще только командиром роты. Этот Тричко, смуглый паренек с открытым лицом и вечно смеющимися глазами, был душой роты, он так и сыпал шутками и народными поговорками.

Он отличался тем, что никогда не смеялся, даже рассказывая самые смешные истории, что вызывало еще более неудержимые приступы смеха у слушателей. Только когда он выслушивал грубую ругань начальства или бестолковое, глупое приказание (а такими были почти все эти "важные" приказания), губы его кривились в едва заметной улыбке, отчего лицо приобретало презрительное выражение. Так как он был приятной наружности, чистоплотен и домовит, умел к тому же готовить (а по специальности был плотником), Матей Матов сделал его своим ординарцем.

Бедняга Тричко скоро понял, что попал в лапы зверя. Били его почти ежедневно, потому что, несмотря на все старания, ему никак не удавалось угодить "господину майору". Каждое распоряжение сопровождалось таким количеством подробностей, что и при всем своем желании он не мог их упомнить. Чтобы сварить кофе, например, он должен был прежде всего вычистить кофейник пеплом, показать господину манору и после того, как тот скажет "хорошо" (если опять не найдет какого-то недостатка), положить столько-то и столько-то ложек кофе, столько-то сахару, размешав все это строго определенным образом и, наконец, подать, не пролив ни капли. И такие наставления повторялись изо дня в день, и каждый раз усматривалось какое-нибудь отступление от рецепта господина майора, вызывавшее отборную брань, на которую несчастный Тричко не мог ответить ничем, кроме виновато-презрительной усмешки.

— Что?! — кричал в ярости майор. — Ты еще смеешь улыбаться?! Вот тебе, скотина ты этакая!

И Тричко получал оплеуху, затем следующую и еще одну. Усмешка расплывалась у него на лице и, к его несчастью, делалась еще более презрительной. Это приводило майора в неописуемую ярость; оплеухи сменялись зуботычинами, пока лицо Тричко не покрывалось синяками…

— Эй, Рашков, — окликали его после подобных инцидентов солдаты, — у тебя не голова, а синий баклажан. Должно быть, опять майор обрабатывал, а?

— Тричко, — отзывались другие, — ты и от отца родного не получал столько тумаков, как сейчас.

И так выходило всегда. За какую бы работу он ни брался, угодить майору было невозможно, всегда оказывалось что-нибудь не так, всегда находился повод для рукоприкладства. Нередко майор бил его саблей по лицу. И Тричко стоял навытяжку, словно истукан, моргал и покорно принимал удары, как настоящий солдат. А потом на его лице совершенно непроизвольно снова появлялась та же презрительная улыбка.

В конце концов майор не выдержал и взял себе другого ординарца, а Тричко отослал в роту. Но неизвестно почему, неприязнь к Тричко не покинула майора. Он следил за ним и наказывал за самые мелкие проступки; наконец, после одного из подобных случаев, Тричко не вытерпел и, набравшись дерзости, возразил: