Серебряная тоска

- Баловство, - раздался из кухни псевдонедовольный голос Руслана. - Ты пользуешься компьютером, как ребёнок. Забиваешь телескопом гвозди.

- Телескопом забивать гвозди нельзя, - возразил я. - Окуляр разобьётся.

Я вышел из программы и выключил компьютер.

Руслан вышел из кухни в комнату, подошёл ко мне.

- Ты что, обиделся? - спросил он.

- Ничуть. Где чаёк?

- Скоро закипит. Обиделся?

Его глаза были такими испуганно-нежными, что мне вдруг захотелось прыгнуть в них.

- Говорю ж тебе, дураку, - нет. Так где чаёк?

- Говорю ж тебе, дураку, - скоро закипит. - Нарочито-бодрый голос его не выдержал, дрогнул.

- Не обиделся, - как можно ласковей сказал я, положив ему руки на плечи. И в ту же секунду ощутил, что мне не нужно говорить как можно ласковей, что я и так ласков, что мне стыдливо-тепло, и тепло это исходит не от квартиры Руслана, приютившей шпиона, вернувшегося с холода, а от Руслана самого, от его плеч, на которых лежат мои руки, от его детских глаз, в которых хочется - не утонуть, но тонуть бесконечно, не пошло и гадко захлёбываясь, а погружаясь, погружаясь, погружаясь...

- Тогда прочти, - прошевелил губами Руслан.

- Кого? - я снова всплыл на поверхность.

- Стихи.

- Какие?

- Те самые... Которые ты сейчас хотел... На компьютере.

- Да, - сказал я. Руки мои оставались на плечах Руслана. - Да.

Как продрогшие зимние пьяницы В злотую коньячность елея Погрузись в мою музыку пальцами От оттаявших звуков хмелея Так земля окунается в утренность Так в луне растворяются волки Так навеки свою целомудренность Укрывает утопленник в Волге И отчаявшись быть обездоленным Наше сердце украситься небом Словно вечность ему недозволенным И таким же как вечность нелепым.

Тут я физически ощутил - да, вдруг, да, внезапно, - что стихи, ватно обессилив мои ноги, не улетели в никуда, ни в небеса, ни к Богу, они впервые, пожалуй, остались тут - не просто на Земле, а совсем рядом; они перетекли из меня в Руслана . Каждое слово, каждая буква. Я не знал, что делать. Мне хотелось целовать Руслана, каждое слово в нём, каждую букву в нём. И я пылал стыдом, потому что не знал, как в нём это отзовётся. Пылал стыдом и любовью, любовью и стыдом, стыдом и любовью. Любовью. Потому что не знал. Стыдом. Нет, любовью.

Умереть бы сейчас и не мучаться. Потому что любовью. Но как?

Я не умер. Руслан обнял меня. Руслан поцеловал меня в губы. Русланчик обнял меня. Русланчик поцеловал меня в губы.

- Чайник не сгорит? - спросил я.

- Давно выключил.

Голенькие, как ночная тишина, мы лежали в постели и дымили сигаретами.

- Ты, наверное, больше не захочешь меня знать? - спросил Русланчик.

- Почему?

- Ну... ты, наверное, не ждал... этого.

- Не знаю. Может, и ждал.

- Я в себе это подозревал. А в тебе - нет. И боялся.

- А ты больше не бойся.

- А я больше не буду бояться. Я тебя люблю.

- И я тебя люблю. Я, может, впервые в жизни люблю.

- Да... Но это считается стыдным.

- Да, это считается...

- Да. Иной пошляк перетрахает с полсотни баб - безо всякой любви, так, по причинности своего причинного места, - и это не стыдно. А тут, по любви, - стыдно. Стыдно, да? Не стыдно. Нам друг перед другом, во всяком случае, стыдно быть не должно. Вот что, не должно.

- А мне и не стыдно. Перед тобой - не стыдно. И перед собой не стыдно.

- А на других - наплевать.

- Да, пускай думают, что хотят... А... а, может, нечего им думать, что хотят?

Может, пускай это останется нашей тайной?

- Да, - сказал я, погладив Русланчика по вьющимся волосам, - пускай это останется нашей тайной.

- И от Кольки с Серёжкой?

- И от Кольки с Серёжкой. - Я обнял Русланчика за шею.

- Мы с тобой как дети, - счастливо улыбнулся он. - Дети обожают всякие тайны.

- Мы и есть дети, - сказал я, прижимаясь к Русланчику телом. Мешали сигареты. Мы докурили сигареты.

* * *

- ... Бабушка, бабушка! - кричу я ей. - Зачем же вы это?.. Вы упадёте, там опасно!

А она поворачивает ко мне девяностолетнее личико и чего-то недовольно бормочет беззубым и почти безгубым ртом. Сухонькие ручки упёрты кулачками в крышу, а невидимые ноги - почему-то они всё же видятся в детских коричневых колготках - свешиваются через край. Глубоко под нею переливается зеленоватокрасновато-голубовато-желтоватыми огнями ночной город, старушка то окунается в него бессмысленным взглядом, то вновь оборачивается ко мне бессмысленным бормотанием. Я хочу подползти к ней и утащить от этой неоновой пропасти, но мне страшно оказаться на краю крыши, ужас перед высотой цепенит меня. Цепенит до такой степени, что хочется расплакаться детским бессилием и позвать на помощь - уже не старушке, а себе на помощь, и тут мою шею обхватывают чьи-то руки и тащат прочь от пропасти, и мы с моим спасителем проваливаемся в люк и катимся вниз по некрутой лестнице в едином объятии и едином хохоте. И становится смешно и бесстрашно. Наконец, лестница кончается и мы вкатываемся в узенький коридор, освещённый оранжевым светом, и встаём на ноги, и Русланчик кидает мне бело-зелёный мяч.

- Русланчик! - кричу я. - Что за мяч?

- Пасуй! - кричит он в ответ.