Серебряное озеро

Черне сидел с раскрытым ртом, а когда зашла речь о виноторговле, подлез ближе, втиснулся между бокалами и бутылками, чтобы не упустить ни слова, поскольку упомянутая компания была чревата для городка опасностью взрыва.

Снова перенапрягшись, Асканий погрузился в натуральный сон: пьян он больше не был, потому что уже часа два не притрагивался к спиртному. Во сне лицо его опять изменилось, с него спала маска, и не утративший наблюдательности прокурор принялся рассматривать его.

— Хотел бы я знать, как этот человек начинал, кем он был раньше, чего достиг и не отбывает ли теперь наказания. Взгляните на его волосатые руки, такие руки бывают у игроков в карты…

— Негоже копаться в прошлом, — прервал его Либоц, который, при всей своей мягкости, обладал твердым характером, — всякому человеку приходится страдать за свои поступки, и когда он выстрадал положенное, то подлежит прощению. А уж слабости друзей и вовсе следует прикрывать, ведь Асканий наш друг, который протянул нам руку в трудную минуту…

— И теперь требует воздаяния с процентами!

— Конечно, долги надо отдавать…

Черне тоже обрел новое лицо — лицо убийцы, Либоц же сохранил свое прежнее.

Чуть погодя отоспавшийся трактирщик пробудился, однако не узнал собственных гостей; осоловевший не от спиртного, а ото сна, он обратился к прокурору, как если бы тот был симпатичным ему незнакомцем.

— Вместо того чтобы сидеть здесь, мистер Честер, вам надо пойти в докеры. Судя по вашему прошлому, регулярная работа в Бруклинском порту помогла бы вам снова встать на ноги.

— Он был в Америке, — шепотом произнес Черне.

Асканий между тем продолжал говорить с английским акцентом, отвечая на возражения мистера Честера, которые слышал один он.

— Девушка, сами знаете, погибла, но я тут не виноват, ничуть не виноват! Обстоятельства вроде бы указывают на меня, однако суд вынес оправдательное решение, оно и теперь хранится в шифоньерке…

Чтобы спасти друга, Либоц предпринял дерзкий шаг — дерзкий для него, человека робкого. Он нажал кнопку звонка, и через несколько минут появилась заспанная Карин: было уже два часа ночи.

Тут Асканий окончательно проснулся и, сердито взглянув на прислугу, буркнул:

— Чего надобно?

— Меня вызвали звонком, хозяин.

— Кто это посмел звонить?

Из упрямства, а также чтобы посмотреть трактирщику в глаза, отозвался Черне:

— Звонил я, мне захотелось пить!

Приглядевшись к прокурору, Асканий потер себе лоб и проговорил:

— Господи Боже мой, а я-то думал… не иначе как задремал… это же…

— Черне, — подсказал Либоц.

— Разумеется, это прокурор, и он захотел пить, сходи-ка за водой, Карин.

Карин вышла.

— Карин отнюдь не красива, как утверждает нотариус…

— Я ничего подобного не утверждал, — рискнул вставить Либоц, — она девушка славная и добрая, хотя далеко не красивая.

— Вкусы, конечно, у всех разные, но утверждать, будто Карин красивая…

— Я вовсе не утверждал…

— Черты лица у нее неправильные, кожа дряблая, и фигурой она, прямо скажем, подкачала, а что она девушка славная и добрая, это правда, и, ежели кто говорит иначе, тот просто поклепщик, другого слова для него нет!

Тут Асканий бросил на Либоца укоризненный взгляд, с которым тот вынужден был смириться, и продолжил:

— Она девушка милая и добрая, вот мое мнение…

— Да это мнение нотариуса, — вмешался Черне.

— И тот, кому она достанется, должен быть человеком порядочным, а не пьянчужкой, о котором пишут в газетах.

Все изначальное недоброжелательство трактирщика по отношению к адвокату вдруг прорвалось наружу, и он стал опять терзать беднягу:

— На обмане далеко не уедешь…

— Зато на кадочном лососе уедешь далеко! — вставил Черне.

— И если нотариус более не служит в апелляционном суде, он не имеет права писать об этом на вывеске… Честность — лучшая политика, а уж человеку, отправляющему правосудие, и подавно должно соблюдать ее…

Тут терпение прокурора истощилось; он поблагодарил за вечер и встал из-за стола — под предлогом, что ему нужно проверить какой-то мифический пожарный пост, — после чего прихватил с собой Либоца и направился к дверям.

Асканий же, у которого было туго с восприятием, успел лишь пробормотать: «Позвольте, нет, позвольте…», когда в дверях, преградив путь уходящим, возникла Карин с бутылками воды, и Черне, страдавший неизбывной жаждой, соблазнился задержаться, так что трактирщик завел новую речь:

— Да какая может быть почта посреди ночи, она давным-давно закрыта…

— Я говорил не о почте, а о пожарном посте…

— Телеграф еще иногда бывает открыт по ночам, а уж почтовая контора — ни в коем случае!

— Доброй ночи, братец, иди-ка ты спать, — бросил через плечо прокурор, убегая и уводя за собой Либоца, который порывался отстать, чтобы распрощаться по всем правилам.

Трактирщик, не поднимаясь, продолжал высказывать в темноту и пустоту свое негодование по поводу людской неблагодарности и бестактности.