Серебряное слово. Тарасик

Стал меркнуть свет за окном. Спускался вечер. Зажегся в крошечном доме против завода огонь — бледный, жалкий, электрический, — куда ему до живого огня.

— Ты бы, Тарас Тарасович, все-таки пообедал, — сказала дедушке Искре уборщица Марфа Андреевна.

Эх, люди, живут, а главного в жизни не понимают. Спать да есть — вот и вся их забота. Однако она ему принесла еду. Он был голоден, а не знал. Ел, вздыхая, посапывая, и все вышагивал вокруг своей печки, как ученый кот на цепи вокруг волшебного дуба.

Жалостливо поглядывала она, как он рассеянно и жадно ест.

— Тарас Тарасович, ты бы присел, сердешный!

— Отстань. Заладила.

— Молочком запей.

— Не твоя забота.

Пошел десятый час обжига. Вторые сутки, как он не опал. Сейчас подбавит огня, за окном стемнеет, и выступят из синевы нежаркие электрические огни. Хороши они, да куда им до бушующего огня?

Поет печка, тихо мурлычет что-то себе под нос мастер Искра. Через десять минут, не позднее, однако не ранее, еще шибче забушует пламя в печи, а потом, через два часа, еще шибче, а через шесть — еще того шибче, пока медленно, осторожно не станет мастер ласково утишать огонь.

Глава одиннадцатая

«Эх, молодость!» — думает дедушка Искра и, улыбаясь, нащупывает карман пиджака, в котором письмо от мамы Тарасика. Вот уже третий день, как дедушка получил письмо. Он ответит. Как только закончит обжиг. Он не умеет делать два дела сразу. Сначала та, синяя, что в горне, а потом уж он ответит Софии. Утешит ее. Найдет для нее слова. Опять-таки навестит Тарасика. Вот уже четыре дня, как его не видал. На самом деле, не похудал ли Тарасик. Материнскому глазу оно видней. Взыщет, скажет: не доглядели. Ребенок с лица опал.

Да нет же, нет, главное вот что: он скажет — эдак как-нибудь осторожно о Богдане — так, мол, и так, вот этот индюк и впрямь с лица опал… С тоски поколел, оттого и собачится. Гордость — это у нас семейное, надо понять.

…Одна. Каково ей там? Слышит ли, как шуршит конверт в кармане отца? Слышит ли его мысли?

«Эх, Богдан, дурак, дурак. Обидел бабу. Горько обидел. И правду надо сказать: не раз обижал. Бабы, они как дети. Им подавай слова. Люблю, мол, жить, мол, без тебя не могу. Да не раз в год, а каждый день. Да не намеком, а так: супу поел — ах, ты душа моя, уж так я тебя люблю!.. Рубашку выгладила — «свет ты мой ясный, да как же я без тебя!» Мужик думает: оно и так понятно, — ан нет! Им всеми словами надо. А Богдан насчет слов плоховат, как все мы, мужики. Опять-таки уважения никакого ей не выказывал, целыми вечерами где-то с товарищами околачивался. А напоследок?.. Даже на вокзал не пошел проводить! Уехала разобиженная. А обиженная баба — опасное дело, обида, как огонь, что выскочил из печи. И сам не рад и как удержать не знаешь. Ох, не натворила бы она делов. Девка славная, а на корабле моряки один к одному, красавцы. Плюгавого на флот не возьмут… Да нет, — сказал он себе испуганно, — ничего она не натворит. Мать она, Тарас у нее. Тарасик!.. Понимать надо!»

И с той добротой, с той нежностью, которая приходит к человеку, когда он счастлив, полон веры в себя и надежд, дедушка Искра думает о маме Тарасика.

Так, значит. Десять минут прошло. Так… Подача газа. Он зажигает спичку, подносит ее к кочерге, обмотанной на конце паклей. По-гончарному эдакая кочерга называется факелом. Неприметно дрожит рука — она устала. Мастер медленно открывает газ и подносит к газовому отверстию факел.

Крик, отрывистый, дикий крик заглушает биение машин. Крик дрожит в ушах у дедушки Искры. Мастер не знает, что это кричит он сам. Все вокруг исчезло. Нет печи, нет вазы, нет вечера за окном. Тьма. Боль. Глаза как будто засыпало раскаленным песком. Боль разрывает глаза. Темнота. И над этой тьмой короткий и страшный крик. Это он кричит. И медленно оседает на ступеньку погасшего для него маяка.

Нет, нет, не может этого быть. Не смерть же это. Когда человек умер, ему не больно. А все то, что осталось от жизни дедушки Искры, превратилось в боль.

Его крик подхватывает десяток других голосов. Его поднимают, ведут. Он идет, спотыкаясь, вниз, по ступенькам горна. Кто-то ему говорит: «Тарасыч». Он слышит плач. Плачут женщины, словно умер он и слышит над собой причитанье.

— Взрыв! Глаза! — объясняют люди друг другу.

— Доктора! Скорую помощь! — слышит дедушка.

— Обопрись, Тарасыч, — говорит сменный мастер Антоныч. — Погоди, не бойся, еще, может, и ничего.

— Да как же ничего, когда глаза! Вот в чем главное дело — глаза! — отвечает кто-то из тьмы. И тьма голосит дурным бабьим голосом: — Тарас Тарасыч, родной ты наш! Сердешный! Нынче даже и супу не похлебал. Которую ночь не спишь!

— Да что ты по нему, как по покойнику? Ума решилась! Замолчи давай! — сердито говорит Антоныч. — Не слушай ее, Тарасыч! Баба есть баба.

В руке мастера Искры чья-то рука… женская, жестковатая — рука работницы.

«Кто же ты?» — думает он сквозь боль.

«Родной человек, — отвечает рука. — Не бойся. Я с тобой».

Но ее лица он не помнит, не знает. А взглянуть не может. Свет погас.