Серебряное слово. Тарасик

И опять за мамиными плечами слышится тихий смех:

— Восстановлен?.. От скажет тоже!.. Не знает нашего капитана, так уж лучше б молчала… Одной рукой гладит, а другой рукой бьет. Хоть герой, хоть разгерой, а если взъестся на человека, не будет ему дороги на судне. Пожалуй что, самому впору списаться на берег.

Мама оглядывается. Это сказала дневальная.

— Неправда! — шепотом отвечает она. — Не может этого быть.

Но дневальная не отводит глаз, зло и твердо глядит она в смятенные глаза мамы.

— А тебе-то, Соня, какая печаль? Ты же тут человек случайный, сама только что сказала?!

Матросы, почесывая затылки и усмехаясь, медленно отходят от стенда. Им нет дела до бабьих ссор, споров, дрязг.

…Ссора?..

А так ли?.. Ведь она и вправду ничего до сих пор не знает не только о судовых законах, но и о тех больших и малых приметах, которые азбука для любого матроса на корабле. Может, дневальная тот единственный человек, который сказал ей правду?

Тревога, которая своей болью сродни угрызениям совести, захлестывает маму Тарасика.

Не позволяя себе задуматься, она бежит в каюту, выдергивает из тетради листки. Она пишет письмо капитану: пишет его безоглядно, взахлеб:

«Разумеется, я пока ничего не знаю на танкере… А хотела знать… первая практика… курсовая…

Обиды?! Какая малость!.. Вы, должно быть, ни разу не испытали чувства своей, пусть хоть и невольной, вины перед человеком!

Прошу Вас, очень прошу, снимите это с меня! Я не могу, чтобы по моей вине пострадал человек. Если он и совершил тогда оплошность, так только из-за меня… А сейчас он рисковал собой… спас человека… в каждом из нас со школы воспитано чувство уважения к доблести, мужеству, подвигу…

А если Вы не сочтете возможным ответить мне на письмо, так прошу Вас, хоть слово скажите: «нет». Это будет означать, что я введена в заблуждение и что моя тревога глупа и нелепа… Я успокоюсь. Я пойму… Но должна я услышать это только от Вас…»

Вот так примерно писала мама.

Кому доверить письмо? Она доверит его матросу Королеву.

— …Ну?! — спросила мама, когда Королев вернулся от капитана.

— Ответа не будет.

— Врешь?!

— Не вру. Он, ну, ясное дело, того… прочел… А сказать велел: «Намекни своей Искре, что у капитана тоже есть нервы».

«Нервы! — думает мама и бродит по судну. — У всех всю жизнь — нервы: у Богдана, Тарасика и Тараса Тарасовича. Единственный человек без нервов — я. Я не имею права даже на огорчение», — так думает мама, мимоходом заглядывая в курилку, но вовремя вспоминает, что и там над ней будут смеяться.

…Нервы… Нервы… И она идет дальше, заходит на кухню. У плиты, в которую повариха подкладывает дрова, сидит корабельный котенок Кузьма Кузьмич. Свет от плиты ложится на белые усики Кузьмича. Он поет…

Да что это он такое поет?!

— Не-еррррррррррвы! Не-ерррррвы!

Ах, вот оно что! На судне хозяин — капитан. А всякий хороший кот обязан все повторять за своим хозяином.

— …Не-р-р-р-рвы! Не-р-р-р-рвы!

Старая песня.

И вот уже мама в коридоре, там, где каюты штурманов.

Ей грустно. Что-то более серьезное, чем обида, ведет ее к этим дверям. В коридоре полутемно. Светится под потолком тускловатая лампа. И вдруг в ярком, ярчайшем свету вспыхивает дверная табличка: «Третий помощник капитана».

…Что осветило эту табличку?

Мама стоит и жмется к стене коридора. Подняла, опустила руку. Опять подняла и опять опустила.

И вот, постучав и не дождавшись ответа, разом, как бросаются в воду, она переступает порог каюты.

Он лежит на койке и, томный, держит в руках гитару, перевязанную розовым бантом. Рядом с ним у койки — хрустальная ваза, в ней — апельсины. Не иначе, как нанесли товарищи. Когда она входит, глаза его расширяются, в них вспыхивает насмешливый и счастливый огонь. Ага, пришла! Не мытьем, так катаньем!

Он протягивает ей навстречу томную, усталую руку, рука повисает над гитарой, над ее розовым бантом.

«Нет, ну как мне все это вынести? — думает мама Тарасика. — Надо вынести!..»

Она поднимает глаза и прямо, твердо встречает взгляд молодого штурмана. Глаза у нее полны слез, губы дрожат.

— Вот что, Георгий, будем друзьями. Хочешь?

— Чего? — говорит Минутка, и что-то тихо клокочет в горле героя. Не выдержав, он принимается хохотать, глядя в ее лицо, в ее растерянные, широко открытые глаза.