Серебряное слово. Тарасик

И нос его, утиный, широкий нос, так счастливо ползет вверх, придавая лицу, тяжелому и усталому, детское, летящее выражение. Он ей дарит его! Он дарит ей Петропавловск. Автобус и горы… Заклинаньем (чтобы доставить ей удовольствие) он вызвал коряка на улицу. Принял в вуз. Одел в меховые брюки. Поставил у автобусной остановки.

И все это он дарит ей: дожди и лужи, памятник и цепочки около памятников.

Юноша небрежно вскакивает на подножку автобуса.

Автобус трогает: едет вверх, как фуникулер, в чуть колеблющуюся от дождя пустоту узких переулков и улочек.

— Становитесь, Соня, вот тут… Да нет же! У памятника… Наденьте мою фуражку. Я щелкну. Вернетесь домой и расскажете: «Было, было, мамаша, такое дело. Гуляла я как-то раз с морячком в порту и вот тебе фотография: доказательство…» А может, поднимемся, Соня, на сопку? На Сопку любви? Оттуда как на ладони виден весь Петропавловск.

— Чего? — строго говорит мама.

— Очень просто. Название такое: «Сопка любви», — оправдывается стармех. — И вот дорожка.

Под ногами похрустывает гравий. С обеих сторон крутой и узкой дороги стоят кусты и деревья. Печально высвистывает ветер на их ветках ветреную, длинную песенку. Влажные, жалкие, тонкие ветки просвечивают морем.

Чем выше поднимаются стармех и мама Тарасика, тем больше моря. Тем жестче орет и свистит ветер им в уши разные песенки.

Стармех поспешает за нею, запыхавшись в броне своего узковатого кителя.

Пять лет прошло со дня выдачи морского обмундирования. С тех пор стармех успел чуток постареть, потолстеть. На его бедре аккуратно подпрыгивает аппарат «ФЭД».

Земля бежит им навстречу, она пахнет тонко и горько — землей. Пусть грязная, пусть залитая дождями, пусть голая и холодная, пусть ветреная, а все же — земля, земля. Она пахнет листьями, свернувшимися от холода. Их пришибли к дорожкам дожди. Они не взлетают и не шевелятся. Они будут гнить и удобрять землю.

Земля!

Мама не знает, что такое же точно чувство испытывает каждый моряк, вступая на берег. Он видит землю не мыслями, не глазами, а подметками, которые топчут ее, ноздрями, которые вбирают в себя ее запахи — терпкий, горький осенний, летний…

Добежав до вершины сопки, мама оглядывается. Перед ней иззябшая танцплощадка, перевернутые зачем-то ножками вверх столы и скамейки, ресторан. Его окошки заколочены.

Шепчутся между собой деревья. Им удивительно, что кто-то на них глядит, что так высоко забрались люди — забрели в покинутый до весны парк.

Маме грустно и счастливо. Может, ей никогда уже не увидать Петропавловска-на-Камчатке?..

И Петропавловск, который лежит под горой, рвется ей в сердце со всею свежестью того, что нам открывается в первый раз.

А он, стармех, обрадованный ее детской радостью, окрыленный, помолодевший, рассказывает о других морях и странах — их много на свете! Он снисходителен, шутлив и щедр.

— Что это там?.. Вон около той скамейки… Да нет же, на сопке, товарищ стармех?..

— Качели, Соня. А зовут меня Николай Иванович.

Да, да. Качели! Большущие. Настоящие. Измокшие от дождя!

Мама садится на них, зажмурившись, и ждет.

— Ну?

— Ребенок, сущий ребенок, — вздыхает стармех, тихонько толкнув качели.

— Выше!.. Смелее! — кричит она.

И качели взлетают вверх.

Они (качели) на самом краю обрыва (для того, должно быть, чтоб было еще страшней). Сейчас она сорвется и полетит вниз.

— Не так шибко, товарищ стармех!.. Ой-ой, не так шибко! — кричит она.

Море внизу, под обрывом, ходит вверх и вниз ходуном в ее сощурившихся глазах. Справа чуть-чуть раскачивается фуражка стармеха с сияющим золотым околышком.

Задравши голову, он глядит на ее летящие ноги, на вспархивающие полы ее пальто, на ее размотавшийся шарф, на растрепанные от ветра волосы.

— Я тут. Не надо бояться, Соня!

— Бою-усь!.. Ой, боюсь! Дово-ольно.

— Соня, я тут!.. Я ту-у-ут! — кричит он снизу.

И в его глазах, глядящих на нее из-под золотого околышка, ликующее выражение молодости и озорства.

— Остановитесь! Хватит, — молит мама Тарасика.

— Нет, нет, не остановлюсь. Вы у меня наплачетесь и напрыгаетесь, — отвечает снизу стармех. — А как меня зовут, Соня?

— Никола-а-ай Иванович!..

— Порядочек. Я вас вышколю.

«Неправда. Это я тебя вышколю! — ужасаясь легкости своих мыслей, как будто вспархивающих вместе с нею над пропастью, смекает мама Тарасика. — Если я захочу — ты побежишь вокруг сопки, если захочу — купишь конфет и мороженого!»

— Стоп! — приказывает она.

И качели медленно замедляют бег.

— Спойте-ка что-нибудь, Николай Иванович, — приказывает она.

— Полноте, Соня! — отвечает он.

— Говорю — пойте!

— Соня, помилосердствуйте. Да какой я, к черту, певец.

— Если вы сейчас же мне не споете, я убегу. Мы поссоримся.

Он принимается кашлять, потом вздыхает:

— Охохонюшки, как говорят в Норвегии.

И вдруг — поет!.. Весь багровый, не поднимая глаз:

И мо-о-ре ласко-ово журчало!
У на-а-аших ног!
У наших ног.