Серебряное слово. Тарасик

— Ну что ж, расти, расти!..

— И буду! А как же иначе! Вот выбьюсь из земли, зазеленею, нальюсь соком, пойду в лист, в стебель, в цвет… Ветер положит — подымусь. Копыто затопчет — встану. Опьяню всадника и коня пряным духом земли, дождя, солнца.

Мягко ступает лошадь. Ровна ее рысь. А трава ей то по колено, то по грудь, то по самую шею. Хлещут коня по бокам длинные стебли, сгоняя мух, сгоняя гнуса.

И откуда только он взялся? Чтоб ему пропасть и околеть!

Сгинь!

— Не сгину. Я мелкая серая мошка. Целое облако мошкары. Я облеплю глаза твоей лошади и твои глаза облеплю, и затылок, и щеки — хоть плачь, не поможет. Голос у меня тонкий, сама я маленькая. Но я неугомонно буду виться над тобой. Я мошкара, мошкара — лесной гнус.

— А я муха, буду пить кровь из твоей бедной лошади. Ка-ак вопьюсь! Проколю шкуру и нальюсь докрасна горячей кровью. Брось, не отгоняй меня! Не размахивай руками и ветками. Я свое дело знаю — кружилась и буду кружиться! Мое — безлюдье! Мое — безмолвие! Моя — тайга!

А вот горой оборачивается тайга — горой, поросшей соснами и кедрачом. Тут тих шаг лошади. Как бережно, как трудолюбиво, с каким тупым отчаянием, напрягая под шкурой жилы, тащит она свою живую кладь — человека!

Тих ее шаг. А все напряжено — и шея и спина. В гору. В гору!..

Каменная узкая тропка огибает скалистый отвес.

Внизу — обрыв и река. Плещутся, бьются кипучие воды, но лучше туда и не глядеть.

По самому краю обрыва шагают осторожно лошади. Шагают лошади, и, высунув язык, бежит собака.

И вот кончилась каменная тропа. Снова деревья, деревья, куда ни глянешь…

В багряном свете уже обогнувшего небо солнца вдруг выступает, будто озаренный костром, город не город — брошенный и заглохший стан. Здесь останавливались когда-то тувинцы, в то время когда еще были кочевниками.

Словно бегут навстречу всаднику десятки покинутых чумов, скелеты их, обтянутые берестой, вытоптанная и опять ожившая трава. Черные следы костров…

А ведь тут жили люди, ходили, говорили, смеялись.

И тайга помнит — здесь был человек. Она словно бережет проложенную им дорожку, обугленный ствол большого дерева, черепки разбитого глиняного кувшина.

И дальше кони. Опять упрямое постукивание копыт, и уже осталось далеко позади покинутое кочевое царство.

Лес, люди, лошади. Последней бежит собака. Остановится, внюхается в землю, удивится, и ну — догонять коней. А лапы-то, лапы! Все избиты, исколоты. Хромает, а бежит. И вдруг застынет собачий взгляд: собака смотрит на вершину дерева.

Что там?

А так. Бурундук.

Жил-был бурундук. В тайге жил — острые когти, полосатая шубка. По стволам лазил. А морда ничего себе, шустрая.

«Хьюисть… хьюисть…»

Это Самбу положил в рот какую-то травинку и свищет по-козлячьи.

Не верь, козлиха! Не дитячий этот жалобный крик: свистит охотник, обманывает тебя.

Вот мелькнули за деревом твои пегие ноги.

Выстрел.

Нет. Мимо.

На робких, разъезжающихся ногах бежит козленок за мамой-козлихой. Робок взгляд его детских глаз, а как быстры ноги!

Но разве возможно разглядеть походя жизнь лесного зверя?

Ревут медведи там, далеко. Дерутся. Не поделили чего-то. Может, муравьиной кучи, меда диких пчел или этого смолистого сока, что слезой сочится из стволов?

Сладок и душист древесный сок. Но человеку некогда ждать, пока он медленно — капля за каплей — натечет в подставленный корец. Горло у человека пересохло. Ему бы водицы да побольше — полный котелок.

Ну вот она — вода: ручьи, реки и речки, водопады, лужи и влага подземных вод, которая угадывается сквозь почву. Бегут, бегут воды и поют свою песнь — немолчно и свободно.

Вода, вода…

Осторожнее. Как бы не оступиться! Лесные речки лукавы. Вода в них темная от ила, от перегнившего в воде бурелома. Со дна торчат коряги.

«Вези, вези, треклятая!»

Но, забывая о тяжести, забыв о кнуте и власти всадника, лошадь нагибает тяжелую голову к прохладе воды и пьет, пьет, раскорячив ноги. В воде кружатся травинки, иголки хвои.

«Но-но, растреклятая!»

И глубоко, нежно вздохнув, сказав свое непонятное лошадиное слово: «иги», шагает лошадь на скользкий камень. Вот на другой шагнула, на третий — и провалилась по грудь. Мокнет в воде лошадиное брюхо, льются холодные струйки всаднику в сапоги.

Под лошадиными копытами — густой, жирный ил. Тяжко шагать лошади. Скользко, топко. Но вот рывок, еще рывок — и, поводя боками, она вытягивает всадника на берег.

И снова чаща.

Над лесом, над тихой жизнью леса, понемногу сгущается вечерняя мгла.

Где бы найти пристанище, водопой и корм — хороший корм для лошадей?

А Самбу знает! Он знает все. В Москве, может быть, и заблудился бы, а в тайге — нет.

Вот поляна, а рядом ручей.

Привал! Привал!

Прежде — развести огонь. А потом расседлать коней.

Опрокидывается над землей сумрак — отдых для коня и человека.

Горит костер. На косо воткнутых в землю деревянных штангах сушатся портянки. На крепких сучках жарится шашлык. Шашлык изжарится, а сучок, на который нанизано сырое мясо, ни за что не сгорит. Брызжет в огонь жир, пылает голубым пламенем, а сучок не горит. Так захотел тувинец.

— Ешь, товарищ. Давай ешь! Все ешь!

— Как так?

— Все. Все…