Серебряное слово. Тарасик

Когда старый кабель заменят новым, его опять засыпят землей и зальют асфальтом.

Хорошо. А как же быть с поликлиникой? Как быть с больными, которые сидят в коридорах и ждут, чтобы снова зажглась над рентгеновским кабинетом надпись: «Вход воспрещен».

Что делать монтерам? Как им дать побыстрее свет поликлинике?

Монтеры втаскивают в комнату, где живут электрические машины, тяжелый шланг.

Один его конец они прикрепят к той комнате, где электрические машины, а другой протянут к рубильнику — во двор.

Как только подведут к рубильнику второй конец тяжелого, плохо подвижного шланга, в поликлинике загорится свет.

Загорелся свет. Заработал рентген. Желтый и теплый круг света лег на стол в кабинете заведующего поликлиникой.

Видно, шланги и есть электрическая скорая помощь?

Да. Они, как укол, который быстро сделали больному, чтобы поддержать работу его ослабевшего сердца.

Но лечиться по-настоящему больной станет только потом. Только ночью проложат люди под землей кусок нового кабеля, и полетят во все стороны искры от машины — компрессора.

Только ночью будет накрепко закончен ремонт. Навсегда. На всю жизнь.

До новой большой или маленькой аварии.

А город уже не белый. Он синий. Зашло солнце. Зажглись на вечерних улицах первые огни.

Фонари горят и окошки в домах… Целая цепочка огней.

Свет сияет в окнах кино. В магазинах. В столовых.

Весь район, в котором работает папа Тарасика — монтер Искра, залит ярчайшим электрическим светом. Свет отражается в снегу. Снег блещет.

Свет! Электрический свет!

Монтеры из «Госэнерго» отвечают в своем районе за каждый фонарь, за каждый дом, за каждое не зажегшееся окошко.

В кармане у папы Тарасика лежат ключи от электрической будки, которая называется «трансформаторной».

Он может много! Он может — свет!

Но в кармане папы Тарасика кроме ключей от электрической будки, которые он сдаст своему сменщику, лежат другие ключи — ключи от собственного дома.

Папа едет в автобусе номер четыре. Он возвращается домой.

Быстро шагает по улице папа Тарасика. Чем ближе он подходит к своему дому, тем быстрее идет по улице.

Вот лестница. Он поднимается по лестнице и перепрыгивает через четыре ступеньки. Он открывает дверь своим ключом.

В квартире пусто. И тихо. И холодно.

Окошко в комнате распахнуто настежь.

Сам не зная, что делает, папа подбегает к окну и чуть не сваливается вниз.

Нет под окном Тарасика. Под окном лежит снег.

Забыв закрыть за собою дверь, папа Тарасика выбегает на улицу.

Глава седьмая

…Но что же стало с Тарасиком?

Возьмем наш потайной фонарь. (Вы помните? Он может нам осветить все на свете, даже то, о чем думает человек; даже то, как он живет далеко от нас, за стеклами и дверями своего дома; он может помочь нам взлететь и вернуться назад; он может увидеть то, что было и что еще будет.)

Взлетай, фонарик!

Вот видите? Его свет тихонько лизнул дверь парадной; мигая и вздрагивая, он пошарил во всех углах коридора.

Вот она — перевернутая качалка. Вот тарелка с молочной лапшой.

Тарасик надевает шапку, пальто и варежки.

Громко хлопая по ступенькам, он быстро спускается с лестницы своего дома.

Перед Тарасиком большая, широкая улица. По улице идут люди. По мостовой проезжают трамваи и троллейбусы.

А по двору, около дома Тарасика, бегает мальчик Азарий. Он волочит за собой на бечевке жестянку из-под консервов.

— Глазарий, дай потаскать, — раскрывши рот и останавливаясь на пороге дома, просит Тарасик.

Азарий притворяется, будто не слышит Тарасика.

Как только Тарасик выходит во двор, Азарий-Глазарий принимается еще шибче бегать взад и вперед по асфальту: видать, для того, чтобы еще громче затарахтела жестянка, чтобы еще въедливей сделался ее металлический голосок — пронзительный, похожий на шаркающий шаг больших башмаков, подбитых гвоздиками, заунывный и распрекрасный, как звук крутящегося колеса точильщика.

— Потаскать! — чуть дыша говорит Тарасик.

Но Глазарий смотрит куда-то поверх его головы. Он не видит Тарасика.

Азарий дудит толстым голосом парохода. Он поет тонюсеньким голоском трамвайных и троллейбусных проводов. «Ззинра-ра», — подхватывает жестянка.

— Глазарий!.. Говядина-жадина! Жалка-а-а, да? — чуть не плача молит Тарасик.

Пальтецо на нем расстегнулось, шапка съехала на затылок. Тарасик рысью бежит за Азарием, он спотыкается и то заглядывает в жестянку, то, обогнув Азария и жестянку, смотрит снизу вверх на вздернутый подбородок счастливого, поющего мальчика.

Очень прекрасно поет Азарий, Хорошо тарахтит жестянка. Тарасик подпрыгивает, икает от зависти и волнения.

— Гла-а-зарий! Глазарий, дай потаскать!..

Вечереет. Становится все темней и темней. По ту сторону двора — там, где улица, там, где другие дома, — зажигаются первые окошки. Зажглись. Едва приметные лучики окружили каждое большое и маленькое окно.

Еще день на дворе. Но всё — и воздух, и мостовые, и асфальт, с которого дворники уже сгребли ночной снег, — все как будто окружено чем-то дальним, синим, размытым, как растекшееся по полу пятно от синих чернил.