Серебряное слово. Тарасик

Ему хотелось делать не только урны. Ему хотелось бы делать еще и вазы для парков и садов.

Он их и делал, но прежде, давно. Фонтаны, вазы и кувшины. А последнее время все урны да урны. Урны хоть и красивые, да кому охота, чтоб в твою работу мусор всякий кидали? Подумайте сами: старые вазы из камня, с выщербленной морозами кожей и тронутыми зеленью от старости боками, — они бывают только в старых, старинных парках. А дедушке хотелось делать вазы фаянсовые — для новых парков и садов.

Он их видел так ясно — свои большие будущие вазы… Видел, когда ходил по городу, когда ездил в трамвае, когда рассматривал ночью, задумавшись, потолок своей одинокой комнаты.

Его вазы были большие, но похожие на игрушки, на пестрые, толстые блюдца, на огни — разноцветные, как огни иллюминации в праздник Первого мая.

И сады — они тоже почему-то мерещились дедушке. Всякие: старые — с могучими дубами и молодые — с деревцами тонкими, тонкорукими…

Дед шагал по улице, под взглядом его сердитых, острых глаз — от страха — на всех пустырях города сейчас же будто вырастали сады. Они поблескивали то снегом, то зеленью. Ветки молодых деревьев лепились к стеклам окошек. Между древесных стволов светились костры.

… Вот — синий огонь! Это большая синяя дедушкина ваза. Один ее край изогнут. Оттуда голубыми частыми каплями стекают на землю незабудки.

От яркой голубизны заходилось дедушкино сердце. Он задумывался… А его ваза сейчас же из синей делалась ярко-красной.

Часто бродил дедушка, как будто к чему-то прислушиваясь, совсем один, по городским улицам.

— Папашка, а вы не скажете, где Кривоколенный?.. Переулок Кривоколенный?

— Чего? — вздрагивая, отвечал дедушка. — Сам ты, братец, кривоколенный!

Ему мешали думать и огорчаться. А он этого не любил.

В тот час, когда Тарасик пел и таскал по двору жестянку Глазария, дед вышел из заводской проходной будки: окончился его рабочий день.

Ему надо было идти к себе — в пустой дом, из которого он недавно выволок чуть что не всю мебель для новой квартиры своего сына. Туда бы надо деду. Думать про обжиг. И кашлять. И курить. И ворчать. И сердиться.

Но когда он перешагнул порог проходной будки, зимнее солнышко, лизнувшее жестянку Глазария, поглядело походя в стекла городских окошек и брызнуло навстречу деду короткими и жгучими лучами. Оно легло на соседнюю крышу красным сиянием; побежало, сверкая, по ближнему переулку; вспыхнуло — и пропало: покатилось и провалилось на другую сторону земли.

Дед улыбнулся, покачал головой и сказал: «Э-эх!»

…Задрожали тонкие лучики вокруг каждого зажегшегося окошка.

«Это мы! — сказали окошки. — Идите, люди, домой. Отдыхайте. Пора. На дворе ночь!»

Дед вздохнул и, задумавшись, вместо того чтоб идти к себе, сел в трамвай и поехал к Тарасику.

Глава двенадцатая

Взлетай, фонарик!.. Помоги нам вернуться назад.

Папа возвращается с работы и открывает дверь своим ключом.

Окошко в комнате распахнуто настежь. Медленно и осторожно плывет навстречу папе задубевшая от ветра занавеска. Из каждого уголка тянет холодом.

Пусто. Тихо.

— Та-а-расик!

Папа бросается к распахнутому окну. Под окном снег. Нетронутая, пухлая снежная целина.

Папа раскрывает дверь шкафа, заглядывает под кровать.

Забыв закрыть за собою дверь, перепрыгивая через три-четыре ступеньки, он выбегает на улицу.

Куда бежать?

Папа останавливается, оглядывается.

…Сейчас Тарасик, наверное, выскочит из-за угла. Оттуда! Из самого дальнего темного уголка. Стоит только как следует, как следует приглядеться, и папа увидит его ушанку.

«У-у-у!» — завопит Тарасик. «А ну, молодец, давай-ка сюда, — прищурившись, твердым голосом скажет папа. — Подгребай. Энергичней. Живей!»

— Тара-а-асик! Ау!..

…Нет, нет… Не может этого быть. Надо только спокойно оглядеть двор. Тарасик здесь. Он близко… Сейчас, вот сию минуту папа увидит его острый подбородок, его мелкие, редкие зубки…

— Тарасик! Тарасик!..

Папа бегает по двору, раскрывает двери парадных и черных ходов.

Двор тих. Сад пуст.

— Мальчик, ну, будет, будет… Тарас! Ты слышишь? Давай перестань валять дурака! Тара-асик! Тарасик!..

Соседи печально глядят на папу и качают ему вслед головами.

— Простите, пожалуйста, — улыбаясь дрожащей улыбкой, спрашивает у людей папа, — вы не видали случайно моего мальчика. Он… ну вот такого примерно росточка?.. В большой черной шапке.

— Да что это все сегодня как сговорились — искать ребят? Старик ходил. Искал не то внучку, не то внучонка… Да ты, парень, не убивайся-то наперед. Гулял тут мальчик маленького росточка. Только он со двора пошел.

— Со двора?

— Ага. Часу эдак в четвертом… Мальчонка. В шапке.

— С совком?

— Кажись, что так.

Забыв сказать соседям спасибо, папа разворачивается по-физкультурному и бежит.

Бежит так быстро, что мелькают в воздухе его подметки.

Папа расталкивает прохожих. От его дыхания валит в воздух горячий пар. Пар клубится над папиной головой. Слившись в сплошную полосу, несутся ему навстречу огни, дома…

Добежав до перекрестка улицы, папа останавливается, оглядывается.

Куда сворачивать? Вправо? Влево?

И вдруг он видит под фонарем широкую спину постового милиционера.