Серебряные рельсы

Он был почти уверен, что Кошурников включит его в казырскую группу, если через Салаирский хребет можно пробить тоннель. Через неделю он радировал с водораздела Идеи – Кишта: «К работе приступил. Чую, что возьмете меня на Казыр, поэтому сушу сухари. Когда выезжаете?»

Но отъезд задерживался. Надо было скомплектовать еще одну изыскательскую партию для работы в районе Нижнеудинска, сделать предварительное камеральное трассирование варианта, изучить по имеющимся источникам район работы, экипировать экспедицию. Выяснилось, что никто из бывалых людей Новосибирска по Казыру не ходил, а карты, которые как-то могут помочь в работе, сняты еще в 1909 году. Кошурников хорошо понимал сложность задачи, он писал в пояснительной записке к смете: «Немногочисленные экспедиции, которые проходили Центральные Саяны, всегда сопровождались человеческими жертвами – в порогах при сплаве на плотах, при переправах через реки, в горных обвалах и лавинах».

Удивительный был этот человек! Перед каждым новым трудным делом Кошурников преображался. Забывалось, отодвигалось на задний план все – и семейные неурядицы, и муки предыдущей работы, и постоянное тягостное ощущение того, что живешь не так, как надо бы, делаешь не все, что можешь. Одно оставалось, главное. И пусть тугие двери, пусть крутые лестницы! Как раз за эти вот минуты, когда летит сердце и цветет душа, он и ценил жизнь…

Так было и теперь – для него все перестало существовать, кроме подготовки к экспедиции. Но трудности, с которыми он столкнулся сейчас, были необычными.

Бывалые изыскатели и геологи помнят, что стоило в те годы снарядить далекую экспедицию. Все шло на запад, где решались судьбы Родины. А здесь был на строгом учете каждый килограмм крупы, каждая буханка хлеба. Недели проходили в хлопотах, а изыскателям еще многого недоставало. Только в конце лета в партию Козлова выехал Алексей Журавлев. Но он вынужден был задержаться в Нижнеудинске. Оттуда Журавлев писал жене, тоже молодому изыскателю: «Ох и надоело мне ходить по всем начальникам, маленьким и большим! Из-за несчастных топоров бегаешь 2–3 дня, а если что-нибудь поважнее, так и того больше. В общем, трудно сейчас оснащать экспедицию. Очевидно, в конце августа – начале сентября отправляюсь в тайгу. Договорился здесь, что тебя возьмут в партию № 1. Работы тут много».

Задержку вызвали особые строгости военного времени. Экспедиция должна была работать вблизи государственной границы, и не могло быть речи о том, чтобы получить разрешение на пользование рацией. Да и пропуск в пограничный район оказалось достать не просто. 1 сентября Алеша сообщал в Новосибирск: «Вчера наконец-то получил пропуск. Но, как назло, испортилось небо – низкая облачность, дождит. В общем, нелетная погодка была. Сегодня, правда, солнышко показалось. Если продержится так, завтра, возможно, улетаю на прииск Покровский, а там к начальному пункту нашей работы – к Верх-Гутарам».

Алеша вылетел в Саяны и вскоре был уже в Верх-Гутарах. А Кошурников все сидел в Новосибирске. Не было обуви. Он писал другу: «Сколько еще просижу здесь – неизвестно. Главное, что не могу поехать без сапог, на остальное бы наплевал».

Сейчас, может быть, смешно, что такая важная экспедиция задерживалась из-за пустяков. Но мы, наверное, подзабыли войну и не учитываем, что победы на фронте давались дорогой ценой, что железный режим экономии пронизывал тогда все закоулки сложного народного хозяйства, касался каждого человека. Это было время, когда в столовые ходили со своими ложками, в гости – со своим хлебом, когда иждивенец получал на день триста граммов хлеба, да и тот был с примесью картошки, проса и еще каких-то остьев, которые царапали горло. Сахар тогда был желтый, крупнозернистый, а его месячная норма уничтожалась, бывало, за один присест, промтоварные карточки не всегда отоваривались, и на толкучих базарчиках платили бешеные деньги за коробку спичек, обмылок, стакан соли. Нелегко доставалось тогда лесным бродягам – изыскателям и геологам. Не секрет, что нередко приходилось им отправляться в тайгу в обуви на деревянном ходу.

Перед отъездом Кошурников получил письмо от отца, который тоже уехал из Новосибирска на восток, – неугомонный старик подрядился спроектировать подъездные пути к какому-то эвакуированному заводу. «Сын! – писал он. – Я узнал, что ты идешь в Саяны. Интереснейшее задание! Надеюсь, не подкачаешь. Смотри, будь мужиком! Что я еще хотел тебе сказать? Да! В Ачинске у дежурного по станции я оставил для тебя свой спальный мешок, по пути заберешь. Хотя ему много лет, однако он еще крепкий, на теплом собачьем меху. Больше нечем помочь, извини».

Оставив Костю Стофато заканчивать дела, Кошурников наконец выехал. В Ачинске он отстал от поезда, чтобы взять отцовский подарок, а через день был уже в Нижнеудинске. Здесь он продолжил дневник, который начал вести в поезде.

«17 сентября