Серебряные рельсы

С ребятами у меня конфликты. Так портачат, что просто беда. Чуть отвернулся – глядишь, то снежный покров завысили, то просчитались в температуре, то еще что-нибудь выкинули. Сегодня вот, смотрю, твой землячок Олег Лисицын вместо характеристики барической тенденции кодирует величину. Чувствую, что сделал он ошибку не нарочно, спрашиваю: «Почему наколбасил?» Пожимает плечами, стреляет глазами, напустив на лицо какую-то полупрезрительную мину. И он не глуп, нет, а вот просто выработалось у него этакое наплевательское отношение ко всему, что не касается удовольствий. В башке засели одни гастроли по танцевальным площадкам и «хавирам», то есть квартирам, где можно выпить и потанцевать. Оклеил все стены девушками из журналов. Куда ни глянь – девушки да девушки, заграничные и наши, с плечиками и коленочками, смеются и принимают позы, жуткое дело!

А вообще ребятки мои какие-то слишком зеленые, и никто из них пока не сунул носа в свое будущее. Вечерами я пытаюсь их разговорить, пробудить к чему-нибудь интерес, присматриваюсь к ним, прощупываю – зимовать же вместе надо. И знаешь, иногда едва сдерживаюсь, чтоб не взорваться шариковой бомбой или не расхохотаться. Вот, например, рассказываю им о лазерах. Вдруг Олег перебивает меня: «А что такое рубин?» Ты понимаешь, Наташа, ну просто зло берет! Человек уйму времени убил, чтобы освоить «чувачество», а о рубине никогда не слыхал. Я думаю, что, если через год спросить об этом у Маринки, она ответит. А тут стоит этакий красавчик, балбес семнадцати лет от роду и удивленно таращит на меня глаза. Мои кубанцы смотрят на него и хихикают, а я ему говорю, что рубин – это такая электронная корова, которая доится сгущенным молоком. Общий смех, а он стоит, пялит глаза и не может понять, над чем мы смеемся.

У нас, кажется, скоро начнется – давление падает, наползают слоистые облака, повалил снег. Боже, поможи! Шурик Замятин отнаблюдал, вернулся и тут же завысил снежный покров на целых 6 см и вдобавок исказил характеристику его залегания – намело сугробы, а он кодирует «равномерный». Буду снова гонять. Радисты из Оша передают: «Гоняй, они разгильдяи». И я не могу с Ошем пускаться в объяснения, не в моем характере. Радистам надо одно – хороший почерк в работе и чистоту. А мне сейчас важнее добиться правильности наблюдений! И не буду же я оправдываться тем, что мальчишки окончили не двухгодичные школы связи, а шестимесячные курсы, что на станции нет даже зуммера, чтоб тренировать их, и сделать его нет времени. И вот как только плохое прохождение и ребятишки бьются, чтобы принять радиограмму, ошские радисты их выгоняют и требуют, чтобы звали оператора первого. Но если я все время буду тащить связь за свою слабосильную команду, то быстро свалюсь, а они так и не научатся работать в трудных условиях.

К тому же эти парни с Кубани, мои разлюбезные землячки, сбежавшие из села «в город», оказались с какой-то куркульской стрункой, иногда просто противно смотреть. Шурик Замятин может один сесть за стол, сжевать все, что есть, не подумав о товарищах. Или вот выбиваешься из сил, тужишься, а Вовик Пшеничный способен сидеть рядом и с любопытством на это смотреть, как было вчера в агрегатной. Я выкатывал-бочку из-под смазки, в дверь она проходила только на попа, но Вовик даже пальцем не шевельнул, сидел какой-то малохольный. Я кое-как справился один, потом поинтересовался у него: «Ну как, замаялся?» Он посмотрел на меня, понял все и покраснел. И ребята не виноваты, конечно, виновата среда, в которой они жили до семнадцати лет.

Беседовал я с ними по-хорошему. Слушают, будто я им невесть какие истины открываю. С сегодняшнего дня никто один за стол не садится. И еще я твердо оговорил свое право давать указания. Если я что-то поручил сделать, то как ты там ни извивайся, как обо мне ни думай – сделай! Я пошел на эту меру потому, что знаю: в любом другом случае у меня на станции будет анархия. Манны небесной я не ожидал, но мне даже в голову не приходило, что застану на Чаар-Таше столь не подготовленные во всех отношениях кадры.