Серебряные рельсы

Очередная и большая неприятность. „Расписался“ Костя Стофато. Еще вчера жаловался, что у него болит бок. Говорит, что он упал с оленя на камень, и с тех пор бок болит. По-моему, здесь дело хуже. Он простудился, и у него плеврит. Пока он сам двигается – не беда, потащим за собой, ну, а если сляжет – тогда придется его оставить, вместе с ним оставить для ухода Журавлева, а мне пешком отправляться до погранзаставы, добиваться получения гидросамолета и вывозить их до наступления зимы. Обстановка очень незавидная.

Единственно, о чем сейчас мечтаю, – как можно скорее добраться до порога Щеки, а там 100 км уж как-нибудь дойду пешком».

Он приготовился, как ему казалось, к худшему, не зная границ худшего.

ТЫ ХОРОШО РОЕШЬ, СТАРЫЙ КРОТ!

Да, таких трудных дней, как теперь и вообще в нынешнюю зиму, еще не было во всей моей жизни.

Н. Пржевальский

Плот застрял в Саянском пороге, и надо было вязать новый. Утром Кошурников с Алешей побродили по берегу. Было много хорошей, просушенной до звона пихты. Они свалили несколько лесин, запилили по концам бревен клиновые пазы, прогнали насквозь добрые березовые кряжи. Долбить проушины в гребях снова пришлось топором. Досадно все-таки, что Костя забыл долото!

– Баба-растрясуха, – ворчал Алеша, отесывая подгребки. – Тоже мне изыскатель…

– Не вздумай сказать ему об этом. – Кошурников развел могучие плечи. – Понимать надо. Да и не вернешь.

– К слову пришлось…

«18 октября. Воскресенье

Сделали новый плот из сухостойной пихты в 8 бревен длиной около 6 м. Получился легкий крепкий плот большой подъемной силы. Делали вдвоем с Журавлевым. Стофато едва шевелится. Помогает нам по хозяйству – готовит обед и понемногу ковыряется на лагере.

Отплыли в 15 часов 30 минут. В 17 часов 15 минут пристали к берегу на ночлег, потому что начало сильно темнеть, а впереди шумит большой перекат – побоялся идти на него в потемках. Вообще этот участок реки неспокойный, от Саянского порога до ночлега за сегодняшний день прошли 13 перекатов, из которых 4 довольно серьезных.

Видели на берегу медведя. Костя стрелял в него, но промазал с каких-нибудь 50–60 м. Медведь очень большой, черный, вероятно, не менее 15–18 пудов чистого мяса было бы. Обидно, что такой лакомый кусок ушел.

В Казыре очень много рыбы. Плывем на плоту, и все время видно рыбу. Видели одного большого тайменя – килограммов на 30, одного поменьше – килограммов 10, несколько ленков и много хариусов. Жалею, что нет лодки. Ели бы все время рыбу. Ходил по берегу с берестом и то заколол одного хариуса и маленького таймешонка. Обидно иметь под боком столько рыбы и только смотреть на нее.

В двух километрах ниже Саянского порога гибник кончился, началась живая тайга. Породы те же, что и раньше, – кедр, ель, пихта, немного лиственных – береза, осина, ольха, рябина. Лиственницы почти нет.

Грунты, как и прежде, – легкие суглинки, песок с галькой и чистый галечник. Мысы, подходящие близко к Казыру, скальные, изверженных пород. С поверхности скалы разрушены выветриванием».

Разбили лагерь под густым кедром. Немало ночей в своей жизни Кошурников провел вот так – над головой плотный хвойный шатер, который не пропустит ливня и словно бы держит тепло от костра. Кедровые сучья горят жарко, не искрят, не сипят, не раскидывают угольков. Хорошее дерево! И молния – от стариков слыхал – почему-то не бьет в этого царя сибирской тайги, и кормится им все лесное население, и ветер в кедре шумит по-особому – успокаивает и баюкает…

Кошурников оглядел товарищей. Здоровяк Алешка неплохо переносил тяготы похода. Каждый день он просил Кошурникова сфотографировать его – то на камне, то на плоту и обязательно так, чтобы видно было его темную и жесткую бороду. А Костя был никуда. Осунулся, еще больше похудел, надрывно кашлял, молчал часами. Пока плыли, он сидел среди мешков в теплых сухих валенках, закрывшись брезентом от водяных брызг. К ночлегу с реки его притащил на себе Алеша. А сейчас Кошурников распалил для него еще один костер. Когда дрова прогорели, отгреб головешки, устелил кострище пихтовыми веточками и опавшей кедровой хвоей.

– Ложись.

К нижнему суку кедра с наветренной стороны Алеша привалил мохнатые пихтовые лапы, отдал больному товарищу свою телогрейку. Костя глотнул спирта из фляги Кошурникова, поел дымящейся оленины, молча улегся на горячую землю.

Кошурников решил еще соорудить для Кости «надью».

– Не надо больше ничего, Михалыч! – попросил Костя. – Забот еще вам со мной. Не надо…

– Погоди, погоди, паря! – торопился Кошурников, насекая топором лесину. – Ты же не знаешь, какая это великая вещь!

Он положил одно бревно на другое, укрепил их колышками. Бревна касались друг друга продольными пазами, в которых были взрыхленные, рассеченные топором древесные волокна.

– А вот теперь угольков сюда, бересты, – приговаривал Кошурников и, когда лесины занялись огнем, удовлетворенно откинулся в сторону… – Вот и порядок! Как у радиатора будешь всю ночь…