Серебряные слезы (СИ)

В мозгу всплыла мысль о том, что если бы случилось со мной, если бы меня тогда изнасиловали… Это же не моя вина. И речь шла бы не о прощении, а о помощи. Это не одно и то же? Или это разные вещи?

— Саша, если это случится снова… Если она позовет… Ты сможешь этому противостоять?

— Не знаю… я… не уверен, — сдавленно ответил он, замявшись.

— Аа… зачем ты тогда пришел? Позвонил бы… — накатило бешенство, и я заорала: — Зачем ты сюда пришел?! Ты видел себя в зеркале? Зачем ты принес мне все это? Уходи! Уходи отсюда на фиг!

— Ты просила… Я честен с тобой. Я люблю тебя. Ты же знаешь — как сильно. Мне сейчас плохо, очень плохо. Будь со мной, Маша. Не прогоняй… Я же пропаду, — прошептал он тихо, глядя на меня с пола с мольбой и жалким ожиданием.

— Нет. Это я пропаду. Я пропаду, провожая тебя к ней по первому ее зову. Ты же говорил — другая раса. Ну, другая, так другая… Мне тяжело видеть тебя. Иди, — монотонно говорила я. Невыносимо хотелось, чтобы он ушел скорее. Сейчас будет истерика, накатывали знакомые ощущения. Внутри скрутило комком, придавило, как камнем в груди, резко заболела челюсть, боль опускалась на горло, я всхлипнула, зажимая руками рот.

Он дернулся ко мне: — Ма-ашенька…

Дверь распахнулась, толкнув его. Бабушка прошла ко мне, протягивая стопочку с лекарством. Я привычно выхлебала, задыхаясь. Она оглянулась на Сашу:

— Уйдите немедленно. Прямо сейчас.

— Я не могу, — прошептал он обреченно.

— Я вышвырну вас. Будьте милосердны, дайте ей передышку.

Сильнейшее успокаивающее, я помнила этот вкус. Я зарылась лицом в бабушкино плечо. Слышала шаги, как он уходит, тяжело ступая. Как хлопнула входная дверь. И отпустила себя… выла противно, как зверь, хрипя и захлебываясь. Текло из носа, заложило его, и я судорожно хватала воздух ртом и снова — вой, переходящий в стон…

Это было почти невыносимо и объяснялось вывертом психики. Такие вещи изучает молодая наука психосоматика. Мозг запоминает состояние во время потрясения. А потом, при очередном стрессе, вспоминает и моделирует прошлое поведение. У всех это бывает по-разному. У меня — тяжелый истерический приступ со стенокардией, удар по сердцу. У мамы слабое сердце, может это наследственность? Мне объясняли, что так может быть… я знала. Лекарство скоро подействует, скоро…

Бабушке досталось в эту ночь. Я не помнила, как уснула, сколько спала. А когда проснулась и вспомнила все, застыла, уткнувшись в подушку лицом. Очевидно, чем-то я выдала то, что уже проснулась. В дверь вошел дед. Сел на краешек кровати. Сказал спокойно:

— У нас десять часов до самолета. Летим в Мурманск. А там подхватит военный борт. Хочешь в Паратунку? Мне по работе нужно быть через неделю в Вилючинске. Так на несколько дней зависнем на водах. Как тебе? Я смотрю — вещи собраны. Бабушка кинет пару платьев, купальник и вперед. Согласна?

— Да. А бабушка?

— Машка, я ничего не сказал маме, ты же знаешь — сердце. Папка твой будет отдуваться на работе и за меня. Там приемка сидит, не подписывают. Думаешь, чего я туда лечу, да еще трое подтянутся прямо на место? Будем согласовывать, дорабатывать, выяснять, где напортачили… А бабушка займется университетом. Решит все. Маму подготовит тихонько. Дорога тяжелая, Маша, — добавил он шепотом, — пожалеем ее, ладно? Не девочка уже.

— Ладно, — прошептала я.

Мы с дедом все успели — покушать, принять душ. Он сказал, что ближайшие сутки — двое будет не помыться. Я перебрала свою одежду, что была приготовлена для побега — в тот санаторий самое то зимой. Несколько платьев тоже пригодятся. Собиралась аккуратно и отстраненно — действовало лекарство.

ГЛАВА 12

Дорога была, и правда — тяжелой. Поездка на машине в Пулково, полет до Мурмашей. Оттуда по железке четыреста километров до Оленегорска. Тридцать километров до места, где базируется военный аэродром тяжелой транспортной авиации. Посадка на транспортник, почти пятнадцать часов полета. Потом Петропавловск- Камчатский, от него семьдесят километров на машине до военного санатория в Паратунке. И это еще хорошо, что нам повезло с погодой.

Я пересаживалась из одного вида транспорта в другой. Шла, отвечала, ела, почти все время в полете спала. И все равно времени для того, чтобы думать, было слишком много.

Я и думала, отстраненно и сравнительно спокойно — спасибо лекарству. Оно гасило эмоции, избавляя от них, останавливая на время жизнь. Но и спасало. Я обдумала и проанализировала все — с самого начала. Сейчас я могла мыслить почти трезво и разумно, без щенячьего восторга первой влюбленности, без того, чтобы только любоваться им, гордиться им, превозносить его и удивляться — как это мне так повезло, что он вдруг полюбил меня, именно мелкую и обыкновенную меня, без особых талантов и выдающейся внешности.

Я все обдумала и приняла решение — окончательное и бесповоротное. Нужно только гнать от себя эту тяжелую обиду, перетерпеть то, что пока так сильно болит, гнать эту давящую тоску, делающую все вокруг серым и бесцветным…