Серебряные стрелы

— А знаешь, о чем: еще я загадывала? — Тамара коснулась ладонями его груди. — Я загадывала сказать тебе здесь, что отдаю свою жизнь и свою любовь на твою волю и буду предана, тебе в горе и счастье и любовь моя уйдет вместе с моей жизнью. Ты ее принимаешь? — взволнованно спросила она, опуская голову и пряча глаза.

— Принимаю!..

Нет, это была еще не любовь, это было только ее начало.

Глава VII

…Техники у самолета гоняли в футбол. Вместо мяча — сложили две рукавицы, вывернули одну мехом так, что другая оказалась внутри нее, и чем не шарик? А рукавицы уже наверняка не понадобятся — зима кончилась. Приглушенно работала машина аэродромного литания — только для того, чтобы освещать самолетными фарами «спортивную арену». Около полуночи уже, а техники мечутся черными призраками, и за каждым — две тени.

Увидев командира, разом остановились. Старший шагнул с докладом, силясь в разбитых валенках показать строевой шаг:

— Товарищ майор…

— Можно садиться?

— Все готово, командир!

«А жаль! Все-таки придется лететь», — вздохнул Игнатьев и, не задерживаясь, прошел в кабину.

А Хрусталев — пока не облазил снаружи весь самолет, не ощупал его руками — и не подумал занимать кресло. Не мог он подниматься в воздух с чувством человека, оставившего дома включенным утюг.

Следом за ним, присвечивая «переноской», неотступно следовал механик.

— Теперь все! Поехали! — Андрей ступил на стремянку.

Командир сидел уже в шлемофоне, затянутый привязными ремнями. Он вопросительно оглянулся на Хрусталева, и тот так же молча, кивнул: «Можно запускать!»

Все шло пока по плану. Неуклюже разворачиваясь, тронулся со стоянки самолет, поднимая за собой снежную круговерть. Размашистые крылья пружинисто прогибались вниз-вверх, и в такт им то ярче, то тусклее отсвечивал красно-зелеными пятнами снег под концами плоскостей. Слегка покачивало на стыках бетонных плит. Хрусталев смотрел из темноты кабины на блестевшую натянутым атласом дорожку, испытывая тайное торжество, что полет все-таки не отменили, хотя в авиации и не любят преднамеренно рисковать. И без того хватает риска.

Перед ними белела взлетная полоса.

— Взлетайте, — передал руководитель Игнатьеву.

Размытая цепочка желтых огней, обозначавших полосу, тронулась за боковым стеклом. На дальнем торце полосы светился прожектор — по нему легче выдерживать направление.

Снег тянулся теперь навстречу — над самой землей — белыми трассами; «дворники» безостановочно чистили лобовое стекло, но все равно взлет выполнялся почти вслепую, скорее на ощупь. Одна надежда на технику. Чуть какая мелочь подведет — ох и большой же костер будет! Десятки тонн одного керосина…

Летчики терпеливо ждали за штурвалами, когда возрастет скорость, а она росла медленней обычного — тормозил снег на полосе.

Но все-таки могучая техника взяла свое. Вздыбленная машина, оставляя позади себя грохот, полого поползла за голубым лучом фар в ночное небо.

Андрей снял руку со штурвала, не глядя, потянулся к переключателю, убрал шасси. И тут же услышал напряженный голос командира:

— Андрей, держи!

Самолет заваливало вправо, а удержать его у Игнатьева не хватало сил. Тяжелая это была машина, на медведей, похоже, рассчитывали.

— Держу, командир, держу, — крутанул штурвал своими лапищами Хрусталев, возвращая самолет из крена. Он выключил фары, и самолет вроде остановился: черно кругом — и снаружи, и в кабине. А циферблаты приборной доски как будто повисли в воздухе.

Вот от, — пятый океан! Андрей отдыхал в эти минуты набора высоты, когда машина под крутым углом уходит все дальше от земли, чуть вздрагивая при пересечении горизонтальных струйных потоков. Воздушными течениями атмосфера напоминает слоеный пирог: одни волны устремлены на восток, другие — над ними, чуть выше, — на запад, север, юг: каждая высота имеет и собственную реку с летучим устьем.

Андрей любил свою работу. Он готов был по первой же команде взлетать в любых условиях, но больше нравились ему ночные полеты. Их самолет мот держаться в воздухе от зари до зари, мот пересечь самое просторное в мире небо — небо своей Родины — без посадок и дозаправок. И там, со звездной высоты, видел он далеко внизу родную землю, оброненными горстями янтарных ожерелий светились города, монетами серебра, поблескивали время от времени уснувшие в лунном свете одинокие озера, за бездонной чернотой под крылом угадывалась холодная ширь моря.

В эти минуты чувствовал Хрусталев и трудовой ритм ночной смены инструментального завода, где он работал до армии, и покой молодой матери с обнаженной грудью перед открытыми губами спящего младенца, и незаконченность листа рукописи писателя с округлым, чуть вытянутым в ширину почерком.

Все это была мирная жизнь, жизнь с незыблемой верой в непременно счастливый завтрашний день. Ради этой жизни и поднимался вместе с экипажем капитан Хрусталев в ночное небо. Не прогуляться, а выполнить учебно-боевую задачу по охране мира; поднимался с неограниченным правом распоряжаться собственной жизнью ради безмятежного сна младенца…