Серебряный адмирал

— Может быть, для вас, сидящих на берегу, это и мираж, но, сражаясь с французскими кораблями, я воочию смог убедиться, что они более чем настоящие!

— Мне кажется, что с летами вы просто стали более боязливы и начинаете терять былое мужество! — встрял кто-то из советников амстердамской адмиралтейств-коллегии.

Лицо Рюйтера пошло багровыми пятнами. Он резко повернулся к наглецу:

— Бодрости я не лишился и охотно пожертвую, в отличие от вас, своею жизнью за Отечество, но мне прискорбно видеть, как во имя мелочной экономии вы бездарно жертвуете флагом и честью Голландии!

Однако убедить Рюйтеру никого не удалось. Генеральные штаты гульдены считать умели хорошо. Лишних средств никто выделять на экспедицию не хотел, и было очевидно, что Рюйтеру придется идти с горстью кораблей против всего огромного французского флота.

Кое-кто из друзей советовал генерал-адмиралу отказаться от участия в затеваемой авантюре, сославшись на усталость и плохое здоровье, которое у Рюйтера в последнее время и вправду стало серьезно пошаливать. Вот уже несколько недель подряд он мучался сильными зубными и почечными болями, периодически схватывали его и сильные колики. Зачем рисковать своей репутацией в столь сомнительном предприятии!

Но генерал-адмирал думал сейчас не о себе. Друзьям он говорил так:

— Эскадру погонят к Сицилии все равно, соглашусь я идти с ней или откажусь. Однако мое присутствие, возможно, поможет избежать напрасных потерь. Ради одного этого уже стоит идти в море! Государственным управителям не следует меня упрашивать. Я человек военный, и мне нужно только приказывать! А потому, если мне прикажут идти в море даже под одним флагом, я не откажусь и тогда! Я сделаю эту, быть может, последнюю свою кампанию, даже если матросам придется тащить меня на корабль на носилках!

Разумеется, Рюйтер, как всегда, не доверяя никому, лично распоряжался снаряжением своих кораблей в плавание. Особо заботили его артиллерийские припасы и продовольствие. Командующий сам грыз на пробу шведские «ослы» — круглые сухари с дыркой посредине и немецкие ржаные кналлеры — «трескуны». Беседовал с провиантмейстерами, засольщиками и баталерами. Затем беседовал и наставлял квартирмейстеров, проверял качество пороха и чистоту крюйт-камер. Наконец, Рюйтер мог сказать, что его маленький флот готов к плаванию.

Принявший генерал-адмирала перед выходом в море принц Оранский был с Рюйтером холодно-вежлив. Несмотря на все заслуги этого опытнейшего моряка, принц по-прежнему более благоволил к своему давнему стороннику Тромпу. А потому принц ограничился ничего не значащими дежурными пожеланиями, велев генерал-адмиралу лишь не задерживаться в Средиземном море более полугода.

Последний вечер Рюйтер, как он обычно всегда делал перед дальними походами, провел в кругу семьи. За большим столом в гостиной собрались все: жена Анна, младшая дочь Маргарита с мужем, пастором Бернардом Сомером, рано овдовевшая старшая дочь Корнелия, средняя Алида с мужем, пастором Жаком Шорером, любимец и надежда отца — сын Енгель. Последний очень просился в средиземноморской поход с отцом, но тот брать сына отказался наотрез, сославшись на то, что это не бог весть какая война, а на его век еще сражений хватит. На коленях старого моряка ползала маленькая белокурая внучка, пытаясь достать из дедовых карманов припасенные ей сладости.

Современники вспоминают, что при расставании Рюйтер был необычайно грустен и выглядел весьма подавленно. Особенно трогательно было его прощание с женой, которую он просил, целуя руки, в случае чего беречь детей. Кому-то из провожавших его старых соратников он сказал:

— Прощаясь с тобой, я не говорю просто: «прощай», а говорю — прощай навсегда! Вернуться обратно я не рассчитываю, так как твердо знаю, что погибну раньше окончания этого нелепого похода!

— Что ты говоришь, Михаил! — замахал тот руками. — Мы с тобой еще не допили всего отпущенного нам жизнью пива!

— Ты может, и не допил, а я свое уже, кажется, выпил все! — невесело усмехнулся в ответ генерал-адмирал.

3 сентября 1675 года эскадра Рюйтера вступила под паруса. Свой флаг генерал-адмирал поднял на 70-пушечной «Конкордии». Не изменяя своей старой привычке, он первым делом приколотил молотком к переборке любимый натюрморт, поставил в углу клетку с цыплятами, а затем тщательно вымел каюту просяным голиком.