Серебряный любовник

Кувшин скрылся в пучине. Люсетта выпрямилась, зачерпнув ладонью черной воды забвения, в последний раз с тоской подумала о своей любви и окропила уста.

Той, кто некогда была Люсеттой, бесплотность казалась не самым подходящим состоянием. Она была юной, но все-таки достаточно зрелой, чтобы понимать намеки. Допустим, сегодня бестелесность кажется приятной, многообещающей, но наступит день, пусть даже через несколько веков, когда она наскучит. А промежуточные состояния не идеальны, зато знакомы.

Юная душа продвигалась вперед, или кружила, или вовсе не двигалась, и наконец повстречала сущность, ранее бывшую Люсьеном.

Хотя они совершенно изменились, перестали быть мужчиной и женщиной, их связывали давние нежность и любовь. Но здесь помимо любви и нежности можно было найти великое множество иных уз, что и не преминули сделать наши герои. Они сошлись и всюду путешествовали вместе, соприкасаясь, как соприкасаются души… Поскольку в этом мире не существовало одиночества, размолвок и обид, не было нужды держаться друг за дружку изо всех сил, объединяться против враждебного окружения. Их окружение было милосердным, и они не отделяли себя от него.

Как видите, в нашей истории влюбленные не соединяются на алтаре под звуки скрипки. Герои уже не смертны, и нет ни скрипок, ни алтарей. Вас огорчает и раздражает, что в царстве вселенской любви нет нужды в прочных семейных узах? Помилуйте, стоит ли на это пенять? Лучше от чистого сердца пожелаем счастья нашим друзьям, хотя слово “счастье” здесь применимо лишь в метафорическом смысле.

А между тем где-то совсем рядом — рукой подать — ворочается с боку на бок и наконец просыпается Д'Антуан. Но это уже не Д'Антуан. Продолжительный сон в небытии — прекрасное лекарство, он, подобно губке, полностью стирает физическую личность. Однако душа, выныривая из забвения, конечно же, помнит, кем она была, и представляет, кем станет. Не остается незаконченных дел, будут еще и работа, и любовь, и весна. Но все это теперь как одежда, которую держишь в руках, а не субстанция твоего “я”. Подлинное “я» абсолютно свободно. Оно выскакивает на волю с восторженным хохотом и верой в себя. Впрочем, и это не более чем метафора.

К восторженному хохоту астрал давно привык, как привык наш мир к плачу, крикам боли и хрусту шейных позвонков под ножом гильотины.

Дерево Джанфия

Восемь лет — достаточный срок, чтобы невезение превратилось в образ жизни, И нельзя сказать, что эта жизнь заслуживает драматического эпитета “несчастная”. Все-таки несчастье и невезение — вещи разные. В том смысле, что отсутствие счастья еще не есть несчастье. Однако рано или поздно наступает момент, когда ты уже ничего не ждешь от судьбы. Ни хорошего, ни плохого. И потому немножко успокаиваешься. Обретаешь душевное равновесие. Конечно, оно далеко от совершенства, то и дело ты поддаешься ярости и чувству собственной никчемности. Все-таки трудно отказаться от надежды — этой последней из пакостей, выскочивших на волю из шкатулки Пандоры. И всякий раз после всплеска надежды, ничем не обоснованного, кроме отсутствия какой бы то ни было пищи для нее, в душе некоторое время царит полный упадок. Хочется даже не смерти.., а просто чтобы твой мучитель вышел наконец из теней и представился и поделился своими планами в отношении твоей скромной персоны. И ты даже призываешь его — как правило, очень наивно. Например, переходишь улицу на красный свет. Так сказать, искушаешь судьбу.

— Э, да ты неважно выглядишь, — сказала Изабелла, когда я сел к ней в машину. Мы ехали по городку в закутавшей все и вся белой пыли.

Я не стал спорить. Я и сам знал, что выгляжу не ахти.

— Бедняжка. Ну, хоть отдохнешь наконец.

— Отдохну, как же…

Безусловно, мои страдания казались ей сущей ерундой. Да и любой из миллионов поднял бы меня на смех, вздумай я поплакаться ему в жилетку. Вдобавок я начисто исчерпал квоту людского сочувствия. Ну, да и Бог с ним. Изабелла предложила пожить в ее вилле, и это походило не на избавление, о котором я мог только мечтать, а на временную передышку. Спасибо и на том. Однако не мешало бы сменить малоприятную тему. Словно прочитав мои мысли, она сказала:

— Глянь на оливы, разве не красота? Я, полуослепший от солнца и пыли, посмотрел на проносящиеся мимо деревья.

— А вон, гляди! Вон там, прямо в небе! Действительно, вилла поднималась в ярко-синее небо, венчая собою позолоченную солнцем, поросшую кипарисами и соснами скалу. Под лучами здание выглядело алебастровым, и, перемешиваясь с его тенями, свет розовел. Внизу дорогу омывало море олив, листва переливчато серебрилась, когда ее шевелил ветер. Действительно, это было очень красиво, но почему-то очарование жизни ты замечаешь лишь на ее закате.