Серебряный меридиан

Весна пришла знойной, как никогда. Чтобы хоть на время спрятаться от жары, Том предложил Виоле уезжать верхом в Хэмстед — живописное место с лесами, охотничьими угодьями, тихими затонами, мелкими речками, прудами и холмистыми просторами. Здесь, вдалеке от городского шума и сутолоки, она попадала словно в родную стихию, где становилась, как всё вокруг, изящным и сильным созданием природы, живым и близким. Том любовался ею, стараясь продлить наслаждение от такого общения, зыбкость которого он не хотел нарушить. Желая удержать, он боялся спугнуть.

На одной из прогулок Том сказал, что через месяц отплывает в Венецию.

— А ты? — вдруг спросил он. — Что будешь делать ты?

— Я? Что и всегда.

— Разве ничего не изменилось? По-моему, после нашей встречи мир стал другим.

— Стал. Но я не могу ничего изменить. Мне кажется, что я все отдала брату.

— Вряд ли все.

Сказав это, Том поднялся с травы, они сидели у подножия песчаного холма, поросшего ивами и ветлами, и пошел к воде. Виола смотрела, как он разулся, вошел в воду по колено, вернулся на несколько шагов и прошел, загребая воду босыми ступнями, вдоль берега.

— Родная стихия, — улыбнулся он.

— Моя родная стихия — чернила, Том. Я из них родилась, как из пены морской. Знаешь, что бывает, если смешать воду и чернила?

— Знаю! — он, смеясь, с размаху стремительно провел ладонью по воде, направив брызги в ее сторону. — Знаю!

Виола отпрянула назад.

— Но тогда скажи мне, фантазерка, — выходя из воды и направляясь к ней, спросил Том. — Скажи мне, чем живет земля? Чем мы утоляем жажду? Чем нас крестят? — он подошел совсем близко и осторожно окатил ее голову водой, донесенной в ладонях. — Разве чернилами?

Она зажмурилась и почувствовала его ладони у себя на плечах. Том мягко потянул ее к себе, сделав шаг назад. Он вел ее в воду. Никакая иная стихия не смыла бы с них все, что еще последними бесплодными усилиями отчуждало их друг от друга.

Недаром имя, данное мне, значит
«Желание». Желанием томим,
Молю тебя: возьми меня в придачу
Ко всем, другим, желаниям твоим,

Недобрым «нет» не причиняй мне боли.

Желанья все в твоей сольются воле[169].

Звуки остались. Слова пропали. Они растворились в ветвях, в каплях воды на коже Тома, в их телах, словно освобожденных от пут. В ее горле рождались звуки — не слова. Это был голос женщины прежде всех слов.

Твоя душа противится, свиданьям.
Но ты скажи ей, как меня зовут.
Меня, прозвали «волей» иль «желаньем»
А воле есть в любой душе приют.

Ты полюби сперва, мое прозванье,

Тогда меня, полюбишь. Я — желанье![170].

Неподвластное ей ее тело стало таким же гибким и свободным, точно ивовые ветви, стелющиеся по воде. И над ними плыло безмолвие. Во всем была эта бессловесность. Одна на всех.

Том вышел из воды, держа Виолу на руках, и осторожно опустил ее на плащ.

— Какое. Счастье. Быть. Женщиной.

Они долго молча смотрели друг на друга.

— Ты покрыта пылью подмостков, — сказал спустя время Том. — Я хочу, чтобы на тебе засверкали водяные брызги. Ты дышишь книгами, а создана для солнца.

Виола молчала, будто глядя внутрь себя.

— Опять ты улетаешь куда-то. Возвращайся.

— Я не могу найти ответ.

— Посмотри на меня. Ответ здесь. Я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Всегда. Понимаешь?

— У меня строптивый нрав.

— Я вижу.

— А вдруг я не смогу? Вдруг мы устанем друг от друга?

— Думаю, я пойму и это.

— И что ты сделаешь?

— Дам нам отдохнуть. Я часто и надолго ухожу в море.

Он откинулся на спину. Виола смотрела на него — впервые так близко.

Ты с виду прям и честен, капитан.
Хотя, природа в благородный облик
Порой вселяет низменное сердце,
Мне кажется, в твоих чертах открытых,
Как в зеркале, отражена души… [171]

.

— Роль возлюбленной, ожидающей на причале, — задумчиво произнесла она, — мне еще не доводилось играть.

— Так сыграй.

Улыбнувшись, она шутливо сказала:

— Ты не представляешь, какой я могу быть — ревнивой, капризной, плаксивой, слабой, дурашливой — всякой.

Он взял ее руку: «Представляю».

Месяц до отплытия Тома Виола провела в его доме. Она обещала его ждать. И тогда, если она решится, в следующем году они вдвоем уедут в Венецию. Об этом знал только Уильям.

Радуясь за сестру, он понимал, что с ее отъездом половина его сердца оторвется навсегда. Он утешал себя тем, что время лечит, и что, возможно, осознание того, что она благополучна и любима, поможет ему примириться с ее отъездом. Но сердце теперь не переставало ныть.