Серебряный век в нашем доме

Расстояние резко сократилось десять лет спустя, когда я вошла в семью Богатыревых: их с Лилей Брик связывали давние и тесные взаимоотношения. Костя воспринимал людей куда шире и более гибко, чем я. Не решусь обнародовать те высказывания Лили Юрьевны, которые он с удовольствием цитировал, и то, как он позволял себе о ней отзываться, но общался он с нею с большой охотой, как-то очень запросто, несмотря на разницу в возрасте. Чаще всего он бывал в ее доме еще до того, как мы с ним познакомились, в краткий период свободы между возвращением из армии и тюрьмой, в возрасте двадцтати двух – двадцати пяти лет. Вспоминал без всякой обиды рассказ о том, как на следующий день после его ареста на чей-то вопрос, будет ли он вечером у нее в гостях, Лиля Юрьевна ответила: “Костя отпал”. Меня это небрежно-равнодушное “отпал” ужасало, Костю – забавляло.

Крупным планом я увидала ее в одно из первых посещений Москвы Романом Якобсоном: мы были приглашены Лилей Юрьевной на торжественный обед в его честь.

Вечер был выдержан в русском стиле. Дом сиял жостовскими подносами и расписными масленками из коллекций хозяйки, она сама – изысканностью экстравагантного наряда и не сходящей с губ улыбкой, в которой, впрочем, поначалу просвечивал легкий оттенок высокомерного неудовольствия.

Подавали: бараний бок с гречневой кашей и поэта Андрея Вознесенского.

Еще в прихожей, на фоне приветствий, порхания улыбок и целования ручек Лиля Юрьевна открыла военные действия.

– Считай, что Володя дал тебе пощечину, – объявила она Якобсону.

– Вот как? – деланно изумился Роман Осипович. – Ты и право раздавать пощечины унаследовала от Володи?

Он ласково и прямо смотрел на нее своим правым, “рабочим” глазом, а левый, косящий, тем временем как раз уперся в меня, и, мне кажется, Роман Осипович на мгновение переключил зрение с “рабочего” на этот, запасной, потому что я успела заметить лукавую искру, там сверкнувшую. Профессор, всю жизнь имевший дело с молодежью, по природе своей артист, он никогда не забывал о публике: на сей раз ему требовалось убедиться, что его смелость и остроумие оценены, а заодно проверить, понятно ли ровеснице его студентов, что стоит за двумя репликами-выстрелами, которыми обменялись он и хозяйка дома. Еще бы мне не понять: сколько намеков-разговоров на эту тему слышала я в родительском доме, сколько откровенных разъяснений в доме Богатыревых! “Пощечина” – за то, что обнародовал ныне широко известный, а тогда тщательно скрывавшийся факт, что в последний год жизни Маяковского Брики, Осип Максимович и Лиля Юрьевна, воспользовались связями в чекистских верхах, чтобы предотвратить его поездку в Париж и встречу с Татьяной Яковлевой.

Строки:

Я все равно
      тебя
      когда-нибудь возьму —
одну
      или вдвоем с Парижем

– к тому времени были написаны и сильно встревожили Бриков.

Ответный выстрел Якобсона должен был уведомить Лилю Юрьевну, что та ловкость, с какой она изъяла из списка членов семьи и, следовательно, наследников Владимира Маяковского Веронику Витольдовну Полонскую, названную в этом качестве в предсмертной записке поэта, не забыта.

Как принято в аристократических дуэлях, противники, обменявшись выстрелами (уколами шпаг?), признают себя примирившимися, оставляют поле боя и мирно расходятся: в данном случае садятся за обеденный стол.

Андрея Вознесенского оставили на десерт. Лиля Юрьевна элегантно привлекла к нему внимание, предложив ему чай в чашке, некогда подаренной ей Маяковским. Она протянула реликвию через весь длинный стол к торцу, где сидел Андрей, подчеркнуто многозначительным жестом: то была не чашка, а эстафета, и плескался в ней уж точно не чай, а нектар, предназначенный для обитателей Парнаса. Преувеличенная любезность и торжественность, помнится, меня покоробили: при всей симпатии к поэзии Вознесенского, я в очередной раз, как в детстве, обиделась за Маяковского.

Вознесенского просят прочесть стихи. Он почтительно осведомляется у хозяйки, что бы та пожелала услышать.

– Прочтите “Лилю Брик”, – предлагает она, окинув гостей торжествующим взглядом и одарив вызывающей улыбкой.

Лили Брик на мосту лежит,
разутюженная машинами.
Под подошвами, под резинами,
как монетка зрачок блестит!

Пешеходы бросают мзду.

И как рана,
Маяковский,
щемяще ранний,
как игральная карта в рамке,
намалеван на том мосту!..

– патетично, слегка захлебываясь и задыхаясь, декламирует Андрей.

…Гений. Мот. Футурист с морковкой.
Льнул к мостам. Был посол Земли…
Никто не пришел на Вашу выставку, Маяковский.
Мы бы – пришли.

Искренне и трогательно. Горазды мы, потомки, исправлять ошибки отцов – жаль, поздновато схватились.