Серебряный век в нашем доме

Жизнь писателя и хранителя культуры Александра Ивича пришлась на жестокое время: террор, война, несправедливые обвинения и незаслуженные гонения выпали на его долю. Близкие ему люди гибли в тюрьмах и на войне, любимые книги запрещались правителями. Издательское дело, которое он выбрал для себя в юности, для частных лиц было запрещено законом. Заниматься журналистикой, то есть писать честно и открыто о том, что тебя окружает, стало в конце концов невозможно. Быть литературным критиком, то есть анализировать новые произведения с точки зрения их художественной значимости, игнорируя “общественно-политическую” направленность и мнение малограмотного начальства, – нереально. Свою любовь к литературе и понятия о чести он воплотил в том, что сберег для будущего духовные ценности, агрессивно изничтожавшиеся настоящим. Сейчас, глядя на его жизнь из иного века и с другого континента, я вижу, что девизом его было: в любых обстоятельствах жить достойно.

Мне кажется, это ему удалось.

Краткое жизнеописание профессора Сергея Бернштейна-“умного”, ученого-лингвиста, в воспоминаниях и документах

“Краткое жизнеописание Сергея Бернштейна”, – так на старинный манер озаглавил мой дядюшка Сергей Игнатьевич рутинную автобиографию, написанную для отдела кадров института, в котором преподавал. Рукою его младшего и более современного брата, моего отца, “жизнеописание” было зачеркнуто и заменено скучным “автобиография”. Дядюшка был старше отца на девять без малого лет и принадлежал иному времени.

Жизнь Сергея Бернштейна (1892–1970) пришлась на две эпохи, прямо противоположные по устремлениям, возможностям, пафосу. Его юность и первые шаги в филологии – это блистательные десятые и двадцатые годы минувшего века, когда еще слышалось дыхание Серебряного века; зрелость – чудовищные тридцатые, залитые кровью сороковые, лживые пятидесятые, а старость – обманувшие нас шестидесятые. Крушение интеллигентских надежд на оттепель он успел увидать.

О каждом из упомянутых периодов мы неплохо осведомлены – о первом по литературе, а о втором – еще и по личным воспоминаниям кое-кого из старших. Обратим внимание на одну лишь особенность, присущую второму периоду и имеющую отношение к нашей теме: я бы ее назвала “роль эпитета в борьбе с нравственностью в годы советской власти”.

Нравственность была той мишенью, которая советской властью разрушалась целенаправленно и весьма умело. Представления о самых важных для каждого категориях: о добре и зле, о том, что такое “хорошо” и что такое “плохо”, что можно, а чего никак нельзя себе позволить, понятия, смысл которых заложен в нас изначально и поддерживается в нормальном обществе воспитанием и мнением окружающих, размывались и уничтожались разными путями, в том числе и на лингвистическом уровне. Слова, обозначающие эти понятия, обрастали эпитетами, которые извращали их смысл. В школе и в университете нам (речь идет о том времени, когда закладывалось мировоззрение моего поколения, т. е. о конце сороковых – начале пятидесятых прошлого века) внушали, а также со всех трибун и в средствах массовой информации проповедовали, что “добро должно быть с кулаками”, хотя добро с кулаками – это нечто прямо противоположное, это эманация зла.

К понятию долг прилагались эпитеты, согласно которым долг бывал “ложный”, и “правильно понятый”. Правильно понятый долг включал в себя обязанность доносить на ближних и возводил в статус блага предательство. Нежелание участвовать в этой грязной игре, презрение и отвращение к предательству, к доносам и, соответственно, к предателям и доносчикам, а также любая попытка защитить порядочных людей от нападок властей предержащих входили в понятие ложного долга. Совесть должна была быть исключительно комсомольской или партийной, а чувство стыда объявлялось не то буржуазным, не то мещанским пережитком. Отлично помню милых университетских студенток и вполне толковых и симпатичных студентов, которые бездумно пользовались подобными клише, не замечая их абсурдности: это стало новым фразеологическим сочетанием, широко вошедшим в обиход. В конце концов “совесть”, “добро”, “долг” перестали звучать в официальных речах и в печати, они непременно употреблялись в сопровождении коварных эпитетов, исподволь менявших их смысл. Увенчивалась эта лингвистическая процедура утверждением, что законность должна быть социалистической, т. е. полным беззаконием, направленным на лишение личности каких бы то ни было прав.