Серебряный век в нашем доме

Надежда Яковлевна ссылается на житейские трудности, которые принесут ей – если случится! – провал, незащита диссертации, но на самом деле терзают ее не они, а страх нового унижения, сожаления о том, что, не удержавшись от искушения, дала тому повод, “подставилась”, пробила брешь в неприступности своего изгойства, высокомерного презренья, того, что по Галичу – “надежный лекарь всех обид”. “Тошно”, “противно” – ключевые слова: тошно и противно, что вступила в отношение с системой, в игру по ее, системы, правилам. И еще одно: “спать” – свидетельство многолетней безмерной усталости, накопленной в чужих углах за годы бездомности. А что до нравов и быта научной, псевдо- и околонаучной среды как провинциальной, так и столичной, то в кратких штрихах, брошенных на бумагу Надеждой Мандельштам, оная блистает во всей красе! Иной раз, когда персонаж того достоин, автор в лаконичной обрисовке характера поднимается до уровня своей мемуарной прозы. Как много вобрали в себя ее ласково-насмешливые описания научных чудачеств Шенгели (“прелестный человек и фантаст”, называет его Н.Я., а нам радостно узнать, что и тут добрый гений “Квадриги” сумел сказать свое слово, поддерживая вдову поэта в ее одиночестве) или восторженные отзывы о Викторе Максимовиче Жирмунском (“какой человек”, “обыкновенный ангел”, “самый обыкновенный ангел”), или нравоучительную притчу о “Гуговне”, добавляющую новую краску, новый оттенок к трагическому образу Алисы Усовой[97], созданному в “Воспоминаниях”. Другой вопрос – насколько справедливы ее упреки и обвинения и в какой степени должны мы им верить? То, что пишет она о В.А. Звегинцеве, который впоследствии стал профессором МГУ и, прекрасный организатор науки, много доброго сумел совершить: создал на филфаке Отделение теоретической и прикладной лингвистики, которым руководил долгие годы, а также сыграл ведущую роль в открытии границ для публикаций в Советском Союзе переводов на русский язык важнейших лингвистических работ зарубежных ученых, расходится с оценками, которые дают его личности исследователи и коллеги. Пристрастность Надежды Мандельштам к людям известна, она ее за собою знала и с присущей ей отважной честностью не скрывала: “Слава пристрастиям!”[98] – восклицает она. И: “Боже! Кто я такая, чтобы быть справедливой?”[99]

Однако в случае со Звегинцевым – тут больше, чем пристрастность, тут война. Война затяжная, безжалостная, давно объявленная и – позиционная, когда каждая сторона ждет удара и готовится к нему. Силы враждующих не равны. Звегинцева Надежда Яковлевна боится до смерти и поливает грязью, опасаясь, как бы он чего подобного не сделал по отношению к ней: в его возможностях загубить законченную диссертацию, в которую столько сил вложено и на которую такие надежды возложены.

Дело в том, что нечто ужасное он однажды уже сотворил.

Надежда Мандельштам в эвакуации, в Ташкенте, куда Анна Ахматова помогла ей приехать, “вырвала для нее пропуск”, преподавала английский язык – сначала в Центральном доме художественного воспитания детей, тоже эвакуированном в Ташкент, а потом перешла в САГУ, Среднеазиатский государственный университет, и тут всплыло, что у нее, преподавательницы кафедры иностранных языков, нет высшего образования! Увольнение казалось неизбежным (припомним сказанное по другому поводу, но тоже о работе в САГУ: “В моем положении это могло быть использовано, чтобы выгнать меня и лишить хлеба – того самого черствого хлеба, который мне давала служба”). С большим трудом, с помощью деятельных доброжелателей удалось выхлопотать разрешение министра держать экстерном экзамены по программе филологического факультета. Надежда Яковлевна, сменив учительский стол на студенческую скамью, прилежно занималась и успешно сдавала один предмет за другим, пока накануне государственного экзамена не рассорилась вдрызг со Звегинцевым, в ту пору заведующим кафедрой языкознания, а тот вкатил ей “неуд” за письменную работу по английскому языку, ее основному предмету.

Каждый, кому приходилось преподавать, знает, что граница между проходным и непроходным баллом чаще всего зыбка и подвижна и у экзаменатора почти всегда есть возможность выбора. Почему выбор Звегинцева в таком судьбоносном случае оказался столь жестоким? Он не мог не знать имени Мандельштама, не понимать, в каком положении находится его вдова. Слишком просто было бы объяснить такой поступок раздражением, обидой. Правда, знавшие его вспоминают, что был он обидчив, подозрителен и тоже грешил пристрастностью, но уж слишком мелко для ученого: сводить с коллегой счеты на таком необычном, “аварийном” экзамене! Естественно, приходит на ум, что он так поступил не по своей доброй (в данном случае – злой) воле, а по принуждению.

Экзамен после еще более трудных хлопот удалось пересдать, диплом Надежда Яковлевна получила, с работы ее не уволили, однако Владимир Андреевич Звегинцев с тех пор внушал ей ужас и отвращение.