Серебро

— Кто бы говорил! — грубо бросил Молчков.

— Я говорю, — жестко ответил Ватагин.

Снова его удивила тишина. Он видел перед собой опущенные головы, словно всем скомандовали осмотреть ботинки. И Ватагину вдруг показалось, что поучения его неуместны: им на лед, а ему на лавочку, рядом с массажистом.

— Все у меня, — тихо сказал он тренеру. Вечером к отелю подали автобус. Ватагин вошел раньше всех и, чуть поколебавшись, не пройти ли на заднее сиденье, все-таки сел на свое место, у окна в первом ряду. Его познабливало, он поднял воротник пальто и глубже надвинул ушанку.

Из стеклянных дверей один за другим, как на сцену, выходили игроки в оранжевых свитерах, раздавшиеся в плечах, толстоногие, небрежно волоча сумки. Хоккейные доспехи преображали мальчишек в богатырей. Ватагин, не глядя, по голосам, по движениям узнавал входивших и соображал, кого еще нет. Запаздывал Нечаев. «Пижон…»

Вот и он, запыхавшийся, на ступеньках.

— Костька, давай сюда! — сзади голос Молчкова.

— Ладно, погоди, — негромко и рассеянно ответил Нечаев. И не уходил от дверцы.

— Иван Дмитрич, у вас свободно?

— Что?

Ватагин неохотно подвинулся, завернул на колени полы пальто.

Раздражение звенело в нем. «Как будто некуда больше сесть. Подвигайся, Ватагин. А завтра и вовсе попросят убраться…»

— Иван Дмитрич…

Ватагин сделал вид, что не слышит, кстати, автобус тряхнуло на повороте. «О чем им говорить? Если нужно, еще раз окликнет».

Нечаев молчал. Ватагин осторожно на него покосился, настраиваясь при случае отбрить, поставить на место.

Костька сидел нескладно и бессильно сложив руки на животе, поникший, осунувшийся. Шея худущая, рот открыт, лоб взмокший. И жвачку забыл жевать.

— Иван Дмитрич…

Ватагин долго не отвечал. Он чувствовал, что с таким Костькой обязан заговорить, но сразу не мог. Потом наклонился вперед и взглянул снизу. Костя послушно и торопливо повторил его движение и близко придвинулся, плечом к плечу.

— Что?

— Иван Дмитрич, скажите чего-нибудь. Вместо вас же…

Близко сошлись две головы — одна в белом шлеме, другая в пушистой рыжей ушанке.

— Что сказать? Выше себя не прыгнешь, как умеешь, так и играй. Попроще. Против тебя — игроки, а ты тоже — фигура.

Костька повел широким плечом, поправляя свитер.

— Почему опоздал?

— Иван Дмитрич, я раньше всех начал собираться, но, понимаете…

— Руки дрожали?

— Если бы кого другого подменять…

— А что? Мое место счастливое…

— Я знаю. — Костька застенчиво улыбнулся. — Я за вас, знаете, сколько… лет десять болел.

Они откинулись на спинки кресел. Костька занялся свитером. Ватагин искоса смотрел на соседа и видел, что растерянный мальчишка, только что с ним говоривший, спрятался и рядом сидит хоккеист, налитой крутой молодой силой, которого он почему-то прежде не замечал.

Озноб исчез. Ватагин сбил ушанку на затылок. Он видел лед, слышал треск скрещенных клюшек и глухие удары шайбы о борта. Видел победу и маленькую серебряную медаль. Он ее, не глядя, сунет в карман, а Костька своей наверняка будет долго любоваться.

За окнами мелькали витринные огни, прохожие, узнавая хоккеистов, взмахивали руками. Им не отвечали: перед матчем не до приветствий.