Середина июля

- Ты и есть слуга... - с плохо затаенной злостью сказал он.

Иванов поднял серое, с красными пятнами на выпуклостях лицо и внимательно посмотрел на приятеля.

- Я слуга народа, Саша, слуга литературы, - веско поправил он, - а не Семочкина и уж тем более не этого мерзавца Лепетова. А меня... как шавку... пинком!

- Ну, не преувеличивай. Лучше скажи, что теперь делать мне... Кто меня теперь станет печатать?

Из глотки Апарцева вырвался тоскливый звук, вой голодного волчонка, обойденного славой писателя, который так и не стал матерым волчищем.

- Надо развеяться, - решил Иванов. - Ты мне друг, Саша?

Апарцев вздохнул.

- Друг, Петя, друг, - сказал он.

- Значит, на двоих. Здесь, рядом. Пошли!

И они пошли. Шагали быстро. Апарцев переставлял ноги мощно и солидно, роскошно он нес на широких плечах и превосходно вылепленной шее свою красивую львиную голову, а Иванов, который обретал заметность и убедительное человекоподобие лишь в роли чиновника, восстающего на губителей литературы, катился подраненым зверьком. Перейдя тихую улицу, они вбежали в литературный клуб и скоро уже сидели за чистым столиком в ресторане. Иванов оживился. Хозяйским голосом он распоряжался насчет алкоголя и закусок.

- Кто ты такой? - удивился Апарцев. - Я тебя знаю не первый день, а как будто совсем не знаю. Ну, что ты дежурного на входе фамильярно похлопал по плечу, это ладно, всем известно, ты парень свойский, всюду чувствуешь себя как дома. Но ресторан... в нынешнее-то время, при нынешних ценах! Откуда у тебя, несчастного, выбитого из колеи писателя, деньги?

Иванов больше не хотел выглядеть туманно и жалко. Он высокомерно усмехнулся:

- Ну, выбитый из колеи... это ты загнул! Или, к примеру сказать, если все выбиты, если крах и конец культуры, тогда да, тогда я вместе со всеми. А чтоб я один такой разнесчастный, нет, на такое я не согласен! Я же борец, Саша. Я настоящий несгибаемый писатель. Я Петр Иванов, русский литератор. Написал когда-то книгу в двух томах... да и сейчас я нередко пишу. Рассказы. Положим, писать особенно некогда. Надо, между прочим, и деньги зарабатывать.

- Представляю себе эти рассказы. Кое-что и читал. Да какие ж это рассказы! Это, Петя, убогие партийные выкладки, пропагандистские тирады, грубо рассмеялся Апарцев, не слишком-то высоко ставивший дарование своего приятеля.

- Ядовитый ты, Саша, человек. Напрасно! Человеку нельзя без идеи. Я идейный. Ты хочешь быть вне политики, вот тебя и болтает, как дерьмо в проруби. Извини за резкое слово. Но я привык резать правду-матку. Я и в творчестве такой.

- А что ты, правдивый человек, скажешь теперь о "Звоне", о Семочкине? Профукал "Звон" свою оппозиционную славу! Бухнулся Семочкин в ножки Лепетову!

- А, так ты о Лепетове? Хороший вопрос... Своевременный и острый. Да, проблема... Но я это так не оставлю. Я не допущу проникновения в наши ряды... в общем, Саша, я всех врагов, явных и тайных, выведу на чистую воду! А пока ешь и пей. И помни, что пора тебе наконец прибиться к берегу. Пора сделать выбор. Нечисто там, в проруби, куда тебя занесло, нечисто, вонь слышна. Подумай об этом, пока не поздно.

Опьянел Иванов быстро. Видимо, тому способствовало его состояние огорченного и обиженного хозяином человека. Вливая в себя водку, он забывался, заглушал горе. На первой стадии опьянения незадачливый писатель больше плакался и к своим жалобным излияниям подключил певца страданий Достоевского. Нахмурив брови, в глазах поселив ежиков, он обратил внимание слушателя на тот факт, что страдания, которые описывал упомянутый классик, были страданиями простого народа, а с них и началась русская революция. С них и с их преломления в романах Достоевского. А теперь и он, Иванов, унижен и оскорблен, и с его страданий начинается новая революция, которая принесет последнюю, решающую победу. Литератор-борец идет по стопам Достоевского. Его девиз: народность, партийная идеология и чистый от разлагающего присутствия Лепетова и иже с ним журнал "Звон". Иванов принял облик державного орла и закогтил разлившуюся по скатерти в форме лепетовского профиля лужицу.