Серенада на трубе

Я лежала и ждала, когда придет плач. Он карабкался по мне, как паук. Он уцепился за ноги и подбирался к коленям. Он хватал меня за пальцы. Я ощущала его в горле, в уголках губ, на лице. Серый, мягкий паук, высасывавший из меня силы.

Наконец слезы хлынули на волю, река прорвалась. Благотворный дождь омыл меня, успокоив боль. И только голова, изуродованная и мокрая, до самых висков смоченная слезами, прерывисто вздрагивала, как птенец, освободившийся от скорлупы.

А потом пришел покой, он простерся до пояса, пришел сон, баюкая мои плечи. Я закрыла глаза и увидела мир, он был вначале зеленый, как будто я смотрела через стеклянную грань. А потом я снова открыла их и увидела ясно и свежо, как после летней бури. В окне напротив стояла девочка и смеялась. Девочка с куклой. Она подняла ее и показала мне, кукла плясала у нее в руках. А девочка смеялась. И я видела только это: ее смеющееся лицо, куклу и руку, двигавшую куклу. И половину острой, как шип, крыши. Оранжево–красной крыши, гудящей черепицами на летнем солнце и затеняющей окно с зелеными рамами. Перед окном старинная вывеска лавки бренчала на ветру. Огромная жестяная шляпа. Жестяной цилиндр, малость сплющенный и покрывшийся ржавчиной. Девочка смеялась, передвигая куклу, шляпа раскачивалась — вот и все, что я могла видеть из окна своей мансарды, и еще слышала издалека доносившиеся приглушенные смешки–колечки, местами соединенные звеньями. И шляпа, ударяясь о стену, издавала вздох. Они раскачивались — и шляпа, и смех, стеклянные кольца скользили по цепи, и крыша качалась, балансируя краями, меняя цвет и тая на солнце, как земляничное мороженое.

И я летала надо всем этим слева направо, и тишина притаилась во мне, как в ларе с мукой, я раскачивалась до головокружения, девочка строила мне страшные рожи и вдруг исчезла. На улицах раздался барабанный бой, и от этого роем пчел зазвенели, вибрируя, окна. Я вскочила с постели и прыгнула на стул у окна. Солдаты строем проходили по крепости. Рослые гренадеры в синей форме, шлемы на головах были украшены перьями, красными и золотыми, белые перчатки мелькали в такт шагу — от ляжки к карману кителя с пуговицами, похожими на серебряные горошины. И так как улицы поднимались по склону и были замощены булыжником, солдаты прихрамывали, ступая на каблуки юфтевых сапог. Они проходили, улыбаясь, глядя вверх на окна, улыбаясь из–под усов и лаковых козырьков. А впереди, подтянутые и напряженные, маршировали барабанщики, и руки их двигались, словно рычаги. Женщины у окон махали им разноцветными лентами, кричали и смеялись, а дети выбежали на улицу и замешались в их ряды. Потом гренадеры свернули на нашу улицу. Я видела, как они приближаются — рослые, в синих мундирах, и волнение, точно кошка, вскочило мне на спину.

Перед моим окном шествие остановилось. Барабанщики забарабанили в адском ритме, сжимая челюсти от старания и из–за боязни потерять зубы. Потому что звуки падали, как дождь с градом. Знаете, как это бывает? Точно миску камней опрокинули на медный поднос. Но вдруг начальник гренадеров протиснулся сквозь толпу верхом на белом коне. Он приветствовал меня поклоном и вынул из кожаной сумки пергаментный свиток. Затем, откашлявшись, поднялся в стременах. То был пухленький маленький человечек, и он возвышался над солдатами только благодаря коню. Поэтому я его даже не слушала, а лишь следила за конем. А что, если это троянский конь? Животное было невероятных размеров, солдаты могли проходить под ним, как под мостом, но еще интереснее было то, как он умел подмигивать. Начальник выпаливал свою речь единым духом, а копь в это время подмигивал глазом и смертельно скучал. Я не видела в своей жизни людей более умных, чем капитаны, более самоуверенных и блестящих, вот почему я была в таком диком восторге от этого коня! И когда до моего окна донесся великий вопрос, я не знала сразу, что мне ответить, но, немного подумав, закричала «хорошо».

— Хорошо! — закричала я, и вся армия как по команде повернулась в мою сторону, а в особенности их пышущий здоровьем капитан.

Я кинула ему кусок сахару, и он проглотил сахар, хлопая от удовольствия себя по животу.

— Хорошо! — закричала я снова, потому что гораздо лучше одобрять, чем не одобрять, и в каком–то смысле гораздо лучше говорить, чем молчать, дабы кто–нибудь не подумал, что ты лелеешь узурпаторские планы, лучше объявить, что ты согласна, даже если не знаешь точно, о чем идет речь. Проявлять энтузиазм, чтоб тебя не обвинили в пресыщенности, и так далее и тому подобное. И вообще делать так, как все, в конце концов, хорошо и уютно, и не стоит задаваться вопросом: почему твой сосед размахивает руками — из убеждения или просто он видит, что так делаешь ты? А ты делаешь, глядя на другого и так далее, и так без конца.

Я бросила начальнику гренадеров еще кусок сахару и крикнула:

— Хорошо, я поняла!