Серенада на трубе

Я лежала, положив голову на рюкзак, и мне казалось, что мой висок умирает. Ударило дважды, потом тишина. И еще раз — это была судорога черной курицы, обрызгивающей своей кровью траву. Другой висок, может быть, умер, пока я спала, лицо начало холодеть, холод разливался к углу рта. Я напряженно думала о руках и ногах, но они были так далеко, к южным краям уплывали шхуны, вот две, позолоченные солнцем, проплыли в моем воображении, потом я покинула свое тело, его могли бы подвесить теперь на веревочке, как Пиноккио, что болтается на стене. Итак, я могла медленно отделиться и полететь вначале над комнатой, потом в окно, между городских крыш и золотых башен, потом вместе с гусями Нила Хансена, которые как раз тогда возвращались с юга, и вместе с другими черными утками и потом — одна — над горами. Сперва я изучала белую стаю, потом нарочно дала себя изучить. Мы летели ровными кругами, затем они вокруг меня, белым кольцом сжимая мне лоб. И ко всему, что последовало, я была давно готова. Эржи спала в своей комнате. Манана отправилась бродить с Леонардом. Не думаю, что старый Командор умер, тетя Алис бодрствовала около него. А может, и она давно заснула, потому что перевалило за полночь. И было тихо. Так что я открыла сразу, как постучали, и все они ввалились туда: гигантские горы, покрытые снегом, и люди, которые как раз проходили по ним, карабкались вверх по трудным дорогам, сопровождая мулов, груженных провизией, и те, что приехали в горы впервые и качались теперь в люльках канатной дороги, держа свои лыжи, почти как готовое к атаке боевое оружие. И солнце, которое как раз взошло, отбрасывало тьму огромными треугольниками для очистки снега на лыжни, спускающиеся вниз, потом на лесные тропинки; оно отыскивало тень и вырывало ее с корнем, скидывало ее на стволы карликовых дубов. И корни загорались. Взрывы света вспыхивали, как сигналы, то тут, то там по всему лесу, по тропинкам полз дым, гигантские завесы стекали с еловых ветвей. И только Мутер ждала подходящего момента, чтобы устремиться ко мне, она ждала неподалеку, я ясно видела ее сквозь волны света, я чувствовала, что она ожидает тот миг, когда я не буду защищена и мысль моя повернется к ней, как к распахнутому окну. И конечно же, я распахнула окно, я распахнула его, но она не устремилась ко мне, она пришла по тропинке, она шла спокойно среди знамен, изодранных ветвями, и, подойдя, вошла внутрь. Она принесла с собой свежий запах хвои и птиц, вернувшихся из дальних стран, и села на единственное сохранившееся свободное место, а я упала ей в ноги. Окруженная горами, Мутер была святой. Белое небо сияло над ее головою, и мне почудилось, что люди, которые в тот момент шли по трудным, крутым дорогам, погоняя волов, запели. И Мутер прижала меня к груди, именно к груди она прижала меня, и ее рыжие волосы укрыли меня, и мое лицо, прилипшее к ее шее, между плечом и подбородком, умостилось там, точно кошка. Там, между плечом и подбородком, было самое теплое место, и под мышкой, и ниже груди маленькая деревянная пуговица впивалась мне в ухо; когда Мутер говорила, звуки ударяли меня кулаками в живот, и я сильно надавила на это место, заглушая их, пуговицы глубоко врезались мне в кожу, и Мутер смеялась. Мутер смеялась, Мутер смеялась, мне нравится по нескольку раз об этом думать, как будто ставить одну и ту же магнитофонную ленту или одну и ту же пластинку всегда сначала, где мелодия очень красива, где звуки покоряют тебя и несутся в танце по всем проходящим по тебе улицам, и несутся вприпрыжку, и ты закрываешь глаза и преграждаешь дорогу окружающему миру и на самом деле умираешь, чтобы пройти туда, под закрытые веки, в город, где музыка и уличный шум. Потому что все прекращали тогда всякую деятельность, застывали, все люди, которые там были, — рабочие каменных карьеров и погонщики мулов, экскурсанты, все женщины и мужчины, приехавшие в горы. Они стояли все у стен и слушали ее. А потом я снова прилегла на ее плечо у самой шеи, туда, где кожа так горяча. Туда, где струятся рыжие волосы, струятся, обволакивая меня, скрывая от всех глаз. Даже солнце ко мне не доходит, оно преломляется на нитях волос пурпурной радугой, похожей на бисерное ожерелье. А оттуда все было прекрасно видно, это был превосходный тайник — можно выйти иногда из него и спрятаться снова. Убежать за эту густую сеть, пронизанную красными глазками света. И никто тебя больше не увидит. Оттуда голоса бездельников из исправительной школы слышны как во сне. А если отбросить волосы, то видно, как бездельники слоняются по двору приюта взад и вперед. Я только однажды влезла на ограду, какая–то девочка ухватилась за ствол дерева и смотрела на меня, улыбаясь.

Я обрезалась осколками стекла на ограде, и колени у меня покраснели от крови.

— Нечего корчить рожи, — сказала девочка, — вовсе тебе не больно.

— Нет, больно, идиотка, откуда ты знаешь, что не больно?