Сережа Нестроев

— Дело тут не в нравственности, — перебил Фома гимназиста, не церемонясь с мальчиком. — Дело не в нравственности, а в дурном вкусе. Прежде, чем рассуждать об идее романа, надо выяснить, насколько он грамотен и эстетически приемлем. Роман господина Сладкоместова так фальшив и скучен, что какую угодно идею скомпрометирует. О вкусе, конечно, не спорят, но ваше замечание, Курченко, что автор романа не уступит Золя, довольно забавно. Хотя я вовсе не склонен думать, что Золя был очень умен, но он обладал, по крайней мере, даром изображать жизнь в ее, так сказать, коллективе. Одним словом, чувствовал людей и землю, как муравейник. В этом было своеобразие. А в романе господина Сладкоместова одно только поверхностное резонерство и не менее поверхностный реализм, или даже вернее шаблон реализма.

— Это вы эстетически критикуете, — загнусавил Псонин. — А вы все-таки, Грибов, скажите нам ваше мнение об идейной стороне романа.

— К чёрту роман, — усмехнулся небрежно Фома. — Если же вам угодно знать мое мнение об идее вашего кружка, то я, пожалуй, готов высказаться.

— Ах, это очень интересно! Какое ваше мнение в самом деле? — сказала Зоя и потянулась за сыром. — Дайте мне кусочек сыра, Псонин.

— Мое мнение такое, — неторопливо ответил Фома, рисуясь несколько своим презрительным спокойствием. — Идея вашего кружка — идея старая и ветхая. Дело не в идее, а в психологии. Зачем вы, собственно, собрались вместе? Чтобы колбасу жевать и слушать скверные романы господина Сладкоместова? Или вы серьезно хотите осуществить вашу идею на деле? Признаюсь, мне сдается, что вы, извините, просто трусы. У вас одни только разговоры. Никто из вас не решится покончить жизнь самоубийством. Едва ли, впрочем, кто-нибудь из вас способен осуществить и первую часть программы, то есть явно и смело нарушить требования общественной нравственности.

— Позвольте! Это как же так! Я вас не понимаю, Грибов, — обиделся Псонин. — Откуда вы могли вывести такое заключение?

— Вы не имеете права говорить, что мы трусы! — возмутился гимназист. — Я вам докажу, что я не трус.

— И я! И я! — простонала Таня Любушкина в чрезвычайном волнении. — И я застрелюсь. Непременно застрелюсь!

Фома был очень доволен своей провокацией.

— Превосходно! — воскликнул он, гримасничая по обыкновению и смеясь. — Даю вам слово, что если хоть один из вас застрелится в самом деле, то через неделю у вас в кружке окажется не пять, а пятьдесят членов. Я первый подумаю, не присоединиться ли к вам. Я не обещаю, но чувствую, что будет некоторый соблазн. Разумеется, при условии, что вы избавите меня от вашей литературы.

— Литература не обязательна, — сказал Псонин. — Можно и без литературы.

Сережа сидел рядом с Таней Любушкиной. Он наклонился к ней и прошептал, стараясь, чтобы другие его не услышали:

— Бросьте этот кружок. О смерти нельзя так при всех говорить, как здесь говорят.

Бледненькая, худенькая гимназистка не то с удивлением, не то с испугом посмотрела на Сережу, виновато и смущенно улыбаясь.

— А вы разве не считаете самоубийство благородным поступком?

— Нет, не считаю.

— Но ведь жизнь такая отвратительная, — прошептала она нерешительно, робко взглянув на Курченко.

Во время этого разговора ученик театрального училища, Кисников, сосредоточил свое внимание на коньяке. Он уже начал пить, когда Сладкоместов читал свой роман, и теперь говорил что-то нескладное. Трудно было понять, чего он хочет.

— Вы о чем, Кисников? — спросил его, наконец, Псонин, заметив, что он почему-то тянется к нему.

Выяснилось не без труда, что пьяный Кисников считает несправедливым, чтобы Зоя сидела все время на коленях у Псонина.

— Я тоже хочу! Пусть у меня! — бормотал он сердито.

— Мне все равно. Я могу, — сказала, смеясь, Зоя и уселась на колени к охмелевшему ученику театрального училища.

— Прощайте, господа. Я иду, — сказал Сережа, вставая.

— Вам что же, Нестроев, понравилось у нас или нет? — спросил Псонин, недоверчиво оглядывая Сережу.

— Нет, не понравилось, — сказал Сережа твердо.

— Ну, как угодно, — усмехнулся Псонин. — Была бы честь предложена…

— И я с тобою, — заторопился Фома.

Они вышли из псонинской квартиры несколько утомленные и раздраженные бестолковым диспутом. До Тверского бульвара шли молча. Надо было Сереже повернуть направо, на Никитский бульвар, а домой идти не хотелось.

— Я тебя провожу, — сказал он, обращаясь к Фоме, который шел по Тверской.

Была оттепель. Снег потемнел местами. Светила холодная луна. Бульвар, как всегда зимою в этот час, был безлюден. И скелеты деревьев, с которых опал подтаявший снег, чернели уныло и мрачно.

Товарищи вышли к памятнику Пушкина. На скамейках сидели с вытянутыми ногами какие-то люди, уставшие, должно быть, шататься бесцельно по ночному бульвару. На воротах Страстного монастыря часы пробили полночь. По Тверской время от времени мчались автомобили и лихачи. На углах топтались женщины с папиросками в зубах.

— Тут недалеко один ночной ресторанчик есть, — сказал Фома, гримасничая. — Зайдем, если тебе спать не хочется. Только там проститутки всегда. Может быть, тебе неприятно?