Серьёзная игра

Но тотчас ей стало стыдно, что она так глупо мяукнула, и она не могла даже понять, зачем это сделала. И протянула к нему руки.

— Арвид. Арвид.

Долгий поцелуй.

Задохнувшись, он оторвался от нее и сказал тихо:

— Я тебе нравлюсь?

Она спрятала лицо у него на груди и молчала. Потом она спросила:

— Видишь ты вон ту звезду?

— Вижу.

— Это вечерняя звезда?

— Нет, не думаю. Вечерняя бы уже зашла в этот час. Это, верно, Капелла.

— Капелла. Какое красивое имя.

— Красивое. Но означает попросту «Коза». А почему звезда зовется «Козой», я не знаю. И вообще я ничего, ничего не знаю.

Оба умолкли. Вдалеке кричал коростель. Арвид сказал:

— Неужели я тебе нравлюсь?

И снова она уткнулась головой ему в плечо и не ответила.

— Правда, Ловен хорошо спел? — спросил он.

— О, у него прекрасный голос.

— А Фройтигер забавный, правда?

— О, я так люблю его слушать. И все это совсем не зло…

— Ничуть…

Они стояли, прижавшись друг к другу, и, покачиваясь, смотрели в звездное небо. Потом он сказал:

— А ведь это из-за тебя Ловен пускает петуха, и это ради тебя петушится старый Фройтигер. Оба в тебя влюблены по уши. Ну вот, теперь ты знаешь. Так что выбирай.

Он расхохотался. А она поцеловала его в лоб. И шепнула — тихонько, почти про себя:

— Что там прячется за этим лбом. Ах, если б знать…

— Там не скрыто ничего примечательного, — ответил он. — И зачем это знать? Знание не приносит счастья…

Она ответила, глубоко заглядывая ему в глаза:

— Я тебе верю. И с меня довольно. Ты будешь ведь зимой в Стокгольме, и мы будем видеться иногда, с меня и довольно. Ты ведь практику в гимназии проходишь?

— Да, — ответил он. — Скорее всего. Учителем, думаю, я не стану. Это такая тоска. Но с дипломом я, пока суд да дело, могу временно учительствовать. В ожидании.

— В ожидании… Чего?

— Сам не знаю. Возможно — ничего. В ожидании, пока сумею создать хоть что-нибудь стоящее. Нет, учителем я не стану. Это не будущее. Для меня это не будущее.

— Да, — сказала она, — Будущее. А что мы о нем знаем?

Долго они стояли тихо под тихими звездами. Потом она вдруг вспомнила его давешнюю случайно оброненную фразу и спросила:

— Что, у вас в Вермланде нет высоких гор? А я думала…

— Ну, горы там выше, чем тут, но настоящих гор там нет ни одной. Да я их и не люблю. То есть я люблю по ним лазать, но не хотел бы жить зажатым в их кольце. Все так много говорят о горном пейзаже. Говорили бы о равнинном. Живут-то люди в долинах, не на вершинах. И горы застят солнце, как высокие дома в узких проулках. В наших краях чуть не весь день — ледяные сумерки. Только очень короткий час среди дня действительно красив: когда солнце стоит еще на юге, или чуть пораньше, когда оно над самой долиной Ясной реки. Тогда всё в таком странном освещенье, тогда глаз не отвести от юга, река вся видна, вся залита солнцем, и тогда думается — вот взгляду открыт весь мир.

Лидия слушала немного рассеянно. Она слышала «странное освещенье» и «открыт весь мир», и она слышала коростеля с поля.

— Да, мир, — сказала она. — Арвид, как ты думаешь, могли бы мы с тобой создать свой собственный мир, где были бы только мы двое и — никого?

Он ответил тоже немного рассеянно:

— Отчего бы не попытаться…

Но вот с веранды вдруг донесся голос барона:

— Певцы! Певцы-ы! Едем!

Она обвила руками его шею и шепнула ему в самое ухо:

— Я тебе верю. Я верю. И я буду ждать.

И снова голос Фройтигера:

— Певцы-ы!

По разным тропкам оба заторопились к веранде так, чтобы прийти к ней с противоположных сторон.

Лидия стояла подле распахнутого окна в своей комнате и сквозь слезы смотрела в летнюю ночь. Там, в заливе, по лунной полосе лодка увозила певцов. Они сидели на веслах и пели ей серенаду.

Пели они «Warum bist du so ferne». Высокий тенор нотариуса прекрасно звучал в тишине. Барон Фройтигер пел одновременно баритоном и басом — так, во всяком случае, ему представлялось. А низким тенором пел — он, ее милый:

Warum bist du so ferne,
О, mein Lieb!
Es leuchten mild die Sterne,
O, mein Lieb!
Der Mond will schon sich neigen
in seinen stillen Reigen.
Gute Nacht, mein s"usses Lieb.
Gute Nacht, mein Lieb[4].

Лидия упала на стул и вдруг разрыдалась от усталости и счастья. Потом сняла с гвоздочка под зеркалом небольшой старинный кувшин золоченого серебра с эмалевой, цвета бирюзы ручкой и, плача, стала его целовать. Кувшин достался ей от матери. В нем стоял когда-то ее невестин букет.

Пенье стихло, мерные взмахи весел уносили лодку. Ловен и Шернблум гребли, Фройтигер правил. И то ли оттого, что все трое были влюблены в одну, то ли от чего другого, но только все молчали.