Серьёзная игра

…Ей, улыбаясь пленительно, вновь отвечала Киприда:
«Мне невозможно, не должно твоих отвергать убеждений:
Ты почиваешь в объятиях бога всемощного Зевса».

Так говоря, разрешила на персях иглой испещренный

Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались;
В нем и любовь и желания, шепот любви, изъясненья,
Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных.

Гера владычица быстро всходила на Гаргар высокий,

Иды горы на вершину: увидел ее громовержец,
Только увидел, — и страсть обхватила могучую душу
Тем же огнем, с каким насладился он первой любовью,
Первым супружеским ложем, от милых родителей тайным.
В встречу супруге восстал громовержец и быстро воскликнул:
«Гера супруга! почто же ты шествуешь так от Олимпа?

Ныне почием с тобой и взаимной любви насладимся,

Гера, такая любовь никогда, ни к богине, ни к смертной,
В грудь не вливалася мне и душою моей не владела!»[22]

Совсем уже смерклось. Снег все падал, падал. Лидия встала, легонько провела рукой по его волосам, и взяла у него из рук книгу, и положила на стол.

— Поди ко мне, — шепнула она.

Она вошла в спальню. Она зажгла две свечи подле зеркала. И медленно, тихо, с сомненьем она начала раздеваться.

Кладбищенские вязы уже заволокло зимней тьмой. А от зеркала к потолку ровно тек блеск свечей.

Вдруг в дверь позвонили. Оба сели на кровати и прислушались. Позвонили еще раз. Оба замерли. Долго было тихо, потом позвонили в третий раз.

Он шепнул:

— Пожалела бы его, задула бы свечи. Чтоб он хоть не видел света в твоем окне, когда спустится на кладбище…

Она ответила:

— Ах, да ведь он уже видел свет. И так-то оно лучше. Пусть раз и навсегда поймет, что надеяться ему не на что.

И она не задула свечей.

Она сидела на постели очень прямо, словно вслушиваясь. Все было тихо. Потом она спросила:

— Скажи, что такое Атэ?

Он с минуту подумал.

— Атэ, — потом сказал он, — это греческое божество. Не из самых главных. Богиня судьбы. Богиня беды. Воплощенье очарованной погибели. Но отчего ты спрашиваешь?

— Ах, не все ли равно…

Она сидела, уткнувшись подбородком в ладонь, и смотрела в пустоту.

Он лежал, закрыв глаза, и думал. Отчего она спросила про Атэ? Верно, тот так ее называл. Может быть, однажды, в письме. Он вспомнил, что, когда вошел, увидел у нее на столе письмо, и она тотчас его спрятала. И вдруг почему-то опять он вспомнил Кая Лиднера. Лиднер не только прекрасно знал русский, он свободно владел и греческим…

— Скажи, — спросил он опять. — Отчего ты заговорила про Атэ?

Она пустым взглядом смотрела в пустоту и ничего не ответила.

* * *

На второй день Рождества Арвид Шернблум уже снова сидел у себя в редакции. Все вокруг только и говорили о том, что Кай Лиднер застрелился в самый сочельник, в Хага-парке. Рождественским утром на ступеньках Павильона Эха нашли его заснеженное тело.

Его без промедленья похоронили. Все до единого сотрудники газеты присутствовали при погребении, и доктор Донкер сказал надгробное слово.

Вечером Арвид пошел к Лидии. Он пошел к ней незваный, нарушая запрет. Ему необходимо было ее увидеть.

Она отворила, бледная.

— Арвид? Ты? Вот не гадала. А я тебя не позвала, боялась, что ты откажешься…

Они сидели подле гаснущего камина. Сухими глазами она смотрела на огонь. Потом она зашептала:

— Ты был на похоронах?

— Был.

Она так и не называла имени покойного.

Оба молчали. И он сказал, избегая ее взгляда:

— Так, стало быть, это он.

Она молча кивнула.

До чего же она была бледна, до чего жалка… И вся сжалась в комочек, словно хотела спрятаться.

— О, как он хорошо сделал! — снова зашептала она. — Если б найти силы!

Он прижимал ее голову к своей груди и гладил, гладил ее по волосам, по щеке.

— Лидия, девочка моя…

И наконец прорвало запруду, она разрыдалась, она тихо всхлипывала.

— Что я наделала! — причитала она. — Ох, что я наделала! Он был такой добрый…

— Да, да. Но мало ли добрых мальчиков, не со всеми же тебе играть?

Она прятала лицо у него на груди и рыдала, рыдала…

V «Господи, ближе к тебе!»

Настала пора затишья и покоя.

Падал снег, много снега. Он утешал Арвида и Лидию. Обоим хотелось, чтоб этой зимой было побольше снега.