Серьёзная игра

Блеклая полоса вечернего солнца падала на книжную полку. Одну за другой он перебирал книги, листал. Добрые старые знакомцы, милые друзья… О, Господи, старина Эрнст Фридрих Рихтер… «Учение о гармонии», издание двадцатое, Лейпциг, 1894… И Бельман, и Лиднер, и Тегнер, и Стагнелиус, и Стриндберг, Стриндберг… И последний томик стихов Улафа Левини, как мило, что он ему его подарил… Уж год, как он умер… И Хенрик Рисслер: «Юные годы». Он полистал книгу и наткнулся на место в самом конце: «…И если вдруг моя жизнь осветится весенним лучом, я погибну от непривычки к теплу»[24]. Ну нет, приятель, ничего с тобой, однако же, не случилось. Не такой уж ты хилый. Он выбрал Бельмана и Гейне и старый французский перевод Плутарха. «Книгу песен» он положил в дорожную сумку. Пусть будет под рукой. Давно он ее не читал. Библию он взял с собою тоже.

Он уезжал назавтра, утренним поездом. Лидию он уведомил об этом коротенькой запиской на случай, если бы она вдруг вздумала написать ему по старому адресу.

Он вышел из дому.

И еще раз, в последний раз ноги сами понесли его к Юханновскому кладбищу. И в последний раз он стоял на могиле Георга Карла фон Добельна и смотрел на три слова: ЧЕСТЬ — ДОЛГ — ВОЛЯ.

И покуда он разглядывал блеклую позолоту трех гордых слов, в памяти встали три строки из Йенса Петера Якобсена:

Ночь палящая!
Наша воля — лишь воск в твоей нежной руке,
Наша верность — тростинка под вздохом твоим.

И ему вспомнились слова последнего ее письма: «Никогда никого я так не любила…»

«Никогда так не любила».

Бесценные слова, завораживающие слова, когда в жаркий час их шепчут на ушко любимому. Грязные слова, бесстыдные слова, когда их швыряют в час разлуки в спину уходящему.

Оставалось лишь проститься с Маркелем. Маркель пока даже не знал, что он собрался уехать.

Он пошел в «Дагенс пост». На улице Королевы он обменялся беглым поклоном с Туре Торне.

Маркеля он застал в его кабинете.

— Вот как, стало быть, едешь, — сказал Маркель. — Ну и правильно делаешь. Давно пора.

В руке у него была телеграмма.

— Итальянцев, как я погляжу, снова отделали в Триполи. Времена теперь военные. «Война — либо распутство, иному и не время нынче». Так, кажется, у Шекспира?[25] До чего же в точку! Ну, счастливый тебе путь! Надеюсь, еще свидимся!

* * *

Он стоял у кассы и покупал билет. Когда он, с билетом в руке, оглянулся, он увидел Лидию. Ему вдруг показалось, что она в дорожном платье. И на долю секунды мелькнула несуразная мысль, что она едет с ним.

— Я пришла проститься, — сказала она. — И кое-что подарить тебе на память.

Она протянула ему маленький пакетик.

— Это так, пустяк. Одна вещица, может быть, она тебе понадобится. Вот ты меня и вспомнишь.

— Благодарю, — сказал он. — И прости!

И он сунул крошечный пакетик в карман, и пошел на перрон, и вошел в. поезд, отправлявшийся к югу.

И поезд уносил, уносил его прочь.

Он, сгорбясь, сидел в углу купе. Проходя коридором, он увидел себя в зеркале. И он подумал: «Мне тридцать семь лет, а у меня лицо пятидесятилетнего».

И еще он думал:

«Что ж, поглядим, какая она, эта жизнь. Жизнь «вне стен Вероны»[26]. Помню, прежде я ее чувствовал… Но, верно, я слишком долго тут засиделся. И свет сошелся клином на этой моей Вероне, и больше нигде мне жизни нет. Поздно уже».

И еще он думал:

«Странный у нее, однако же, обычай выбирать себе любовников непременно из числа моих друзей и знакомых… После той страшной осени, когда она написала мне: «Я была с другим, когда ты уехал», — я уже слепо доверялся ее откровенности. Но только ли откровенность это была? Может быть, тут примешалось еще и злое любопытство? Поглядеть, как я это приму? Поглядеть, с каким лицом я отведаю хлыста?»

От этих ужасных мыслей хотелось избавиться, отряхнуться; они словно сто лет его мучили. Он достал из сумки «Книгу песен», наудачу раскрыл и прочел:

Прежде дней моих ненастье
образ озарял родной.
Ныне образ замутился.
Я сплошной окутан тьмой.

У детей в потемках часто

кошки на сердце скребут.
И они, чтоб страх развеять,
песню громкую поют.

И теперь я, обезумев,

как дитя, пою впотьмах.
Песня, хоть не из веселых,
все ж развеяла мой страх.

«Да, — думал он, — хорошо поэтам. Они от чего хочешь найдут утешенье. Даже когда вся жизнь испорчена, растрачена зря, когда последняя карта бита, они и тут найдут утешенье. Они и для самой последней безутешности найдут слова, и в этом-то их утешенье. Но что же делать нам, грешным?»

Тут он вспомнил о подарке Лидии. На память. Что бы это могло быть?

Он вынул из кармана пакет и развернул. В пакетике оказался разрезальный ножик с перламутровой ручкой.

Ну что ж. Она не суеверна.