Серьезные мужчины

Проникая в квартиру, она не понимала, с чего бы ей вдруг таиться так, будто сделала что-то восхитительно скверное. Она прокралась мимо спальни родителей, заглянула внутрь. Оба храпели. Отец – с присвистом подлиннее. Опарна ушла к себе в комнату, светившуюся блеклым пурпуром, занавески порхали от ветра. Она смущенно разделась. И улыбнулась, попытавшись вчитаться в номер «Нейчер».

Она пролежала без сна почти всю ночь, думая о его младенческом лице и невинной ярости. И как легко он понимал мир микробов. Дурацкая влюбленность, не более, думала она, утром пройдет.

И так оно бывает со всеми внезапными любовниками, кто верит, будто их мучения к утру прекратятся, но, как правило, когда их навещает подобное уютное утешение, утро уже наступает.

Ее разбудила мать, которая обычно имела для этого некое скрытое побуждение. Убедившись, что успешно нарушила дочерин сон, она принесла чашку чаю и сказала:

– Подобрали тебе пару. – Глаза Опарны, только что открывшиеся, зажмурились. – Мальчик не из программистов, – сказала мать ободряюще и добавила порезче: – Только не говори мне, что ты лесбиянка.

* * *

В «предельном» коридоре Института сгрудились четверо астрономов: они обсуждали, норма ли для вселенной – двойные звезды. Но тут их отвлек далекий стук каблуков. Они умолкли и глянули в направлении ожидаемого появления.

Появилась Опарна. Волосы летели, лицо сияло, небесно-голубая рубашка впервые знакомила их с настоящей формой ее грудей, – все это означало, что в ближайшие дни их научная работа будет именоваться топологией. На ней была длинная черная джинсовая юбка, у бедра вышито что-то вроде цветка. Прошла мимо них с невинной улыбкой. Они уставились ей вслед. Стук каблуков стих и исчез. Здесь это называлось эффектом Допплера.

– День рождения? – спросил Айян Мани.

– Ваш? – уточнила Опарна.

– Нет. Не ваш?

– Да вроде нет, – сказала она. – У него кто-то есть?

– Нет.

Она толкнула тяжелую дверь – ту самую, что когда-то пугала ее до ужаса. Она знала, что ей делать дальше. Можно держаться по-женски и ждать, пока он рухнет, но она бы не вынесла игры, какую, как теперь понимала, неосознанно вела много месяцев подряд. Ачарья поднял исполинскую голову и мгновение выглядел так, будто по ошибке сформулировал Единую теорию поля. Затем опустил взгляд и сделал вид, что изучает что-то у себя на столе. Опарна села в кресло напротив, закинула ногу на ногу, выгнула спину и посмотрела на него с нежностью. Он глянул ей в глаза и попытался понять ее особое сияние.

Он подвигал пресс-папье и заговорил о том, что криогенный пробоотборник застрял в Америке.

– Надо привлечь Министерство, – сказал он пресс-папье.

Айян Мани чуял: что-то поменялось. Он видел, что Опарна приняла решение. И была в ней тем утром некая сила – спокойное высокомерие, какое обычно присуще красивым женщинам. Он распознал это ее настоящее лицо. Тень, в которой она якобы таилась в этом царстве мужчин, эти ее бесформенные сорочки и джинсы, сдержанное принятие любых обстоятельств, – он знал, что все это ужимки. Айян снял с рычага свою шпионскую трубку и стал слушать.

– Загрязнение проб – серьезная проблема, – говорил Ачарья. – Нужно сделать все, чтобы пробники не были загрязнены – и до отправки, и после. И так-то трудно добиться, чтобы криопробоотборник был стопроцентно стерилен, – вообразите, сколь подвержены загрязнениям летательные аппараты. Когда мы сели на Луну или послали планетоходы на Марс, мы там земных микробов наоставляли.

– Вы пытаетесь на меня не смотреть? – спросила Опарна.

Нарушение субординации со стороны женщины, поймет он со временем, есть частенько следствие влюбленности, но в то утро это отдавало аномалией. Ответил он нервно, ощущая незнакомое волнение в животе:

– Что вы хотите этим сказать, Опарна?

– Можете смотреть на меня, если хотите.

– Не понимаю вашего поведения. Оно странно.

– Вы уснули сегодня ночью? – спросила она.

– Какое это имеет значение?

– Для теории космического происхождения? Никакого. Просто захотелось спросить. Разве все должно всегда иметь значение?

– Нет.

– Я не смогла заснуть, – сказала она.

– Да?

– Из-за вас.

– Не понимаю, о чем речь.

Ум Ачарьи уплыл к далекому дню в детстве, когда он впервые увидел, как умирает рыба. Последний лихорадочный трепет – вот в каком состоянии находилось сейчас его сердце. Он возился с пресс-папье и сквозь подаренную ему Опарной тишину слышал далекие телефоны, случайные автомобильные гудки, даже ворон и какие-то сиротские звуки, которых не мог опознать. Молчание достигло точки, после которой уже перестало быть частью беседы и превратилось в оглушительную, дьявольскую силу. Но он не предложил говорить дальше. Опарна собралась уходить. Полоумное веселье озорства и наглости покинуло ее лицо. Она дошла до двери и посмотрела на него влюбленно – с надеждой и в то же время печалью. Вот так же свет – одновременно и волна, и частица.