Серьга Артемиды

Тонечка передернула плечами и вслед передразнила тихонько:

– Закажет приемная! Давайте в одиннадцать!

Она побрела к дому. Необходимость объяснений с дочерью с каждым шагом придавливала ее все сильнее, как мешок с солью пермского грузчика. Она горбилась и шаркала ногами.

– Я тебя видеть не могу, – выговорила дочь, чеканя слова, едва только мать вошла. – Я тебе слова не скажу больше. Ни-ког-да! Поняла?..

И умчалась наверх. Бабахнула дверь.

– Что нам теперь делать? – спросила Тонечка, зная, что Марина Тимофеевна где-то рядом, все видит и слышит. – Что мы станем ей врать?..

* * *

Дверь в свою комнату Настя заперла на замок. Тонечка несколько раз подходила ночью, осторожно дергала, прислушивалась, но там было тихо, словно обе девчонки сбежали через окно. И утром дверь не открылась!..

За ночь Тонечка совершенно замучилась – серые, вязкие мысли лезли в голову, потом словно переползали в горло, не давали дышать. Воспоминания повылезли из всех щелей и дыр, куда ни оглянешься, как ни стараешься отвлечься, везде они, и не получается отвлекаться!.. Она попеременно пила то чай, то валокордин, голова была тяжелой и словно чужой. Время от времени Тонечка трогала голову, чтобы убедиться, что это именно ее голова.

Завтракать она не стала – никого не было на кухне, никто не вышел ее провожать. Кофе пить тоже не стала, за ночь так отекла, что глаза не открывались.

…Позвонить в приемную великого продюсера и сказать, что заболела?.. Самое лучшее сделать именно так! Но «заболеть» – значит, остаться дома и объясняться с Настей. Это гораздо страшнее.

И Тонечка поехала в центр.

Она твердо решила, что переписывать чужой сценарий ни за что не станет, так не принято, да и репутацией она дорожит – в конце концов, Александр Герман не единственный продюсер на свете! Конечно, один из самых главных, немного главнее других главных, но все равно.

Еще она решила, что ту сценарную заявку, которая должна была быть готова «вчера», нет, теперь уже «позавчера», она будет писать долго. Так долго, чтобы вышли все сроки и утвердили бы еще чей-то сценарий. Ей не придется работать с Германом, поддерживать его теории и завиральные идеи и вообще – делать то, что он говорит. Она не хочет делать то, что делать не хочет, и никто ее не заставит. Она не пропадет, как не пропала тогда, при муже!..

Получалось, что все ее мысли – про работу, сценарии и Германа – только про дочь и мужа, а сценарии и прочее – ерунда, неумелая маскировка от самой себя.

У нее в голове словно разговаривали две разные женщины, и обе – она сама.

…Если бы он остался жив, ему пришлось бы разбираться самостоятельно. Но он умер – дезертировал, скрылся, все свалил на мои плечи. – Ты все придумываешь! Ты только и делаешь, что придумываешь невесть что! Не стал бы он ни с чем разбираться! Он заставил бы тебя. – Нет, не так. Ты сама себя заставила бы, понимая, что он не может, не в состоянии!.. Тогда какая разница, умер он или не умер! Ты всегда могла виртуозно заставить себя делать что угодно, если понимала, что это необходимо – прежде всего дочке, или маме, или тебе самой. По гамбургскому счету, на всех остальных тебе всегда было наплевать, в том числе и на мужа! Вот и получается, что ты его убила. – Ты?! Ты и это хочешь присвоить?! Его смерть?! Ты хочешь отвечать и за него тоже?! Помилуй бог, он был человек, взрослый, умный, а ты до такой степени считаешь его ничтожеством, что даже его смерть принадлежит тебе?! Ты хочешь расплачиваться… за него, как в ресторане?! Ничего у тебя не выйдет на этот раз. Ты должна остановиться сама, или тебя кто-нибудь или что-нибудь остановит, и эти кто-то или что-то будут всерьез, по-настоящему страшными! И ты умрешь от страха, просто от страха. И не помогут тебе ни мать, ни дочь. И ты им больше ничем не поможешь!..

Тонечка сидела, вцепившись в руль, возле подъезда телерадиокомпании, не слыша сигналов и ругани, не замечая людей, которые пытались протиснуться мимо ее машины, крутили пальцем у виска и молотили кулаками в капот.

Она сидела и сосредоточенно думала.

– Вы что?! Обалдели?!

В окно просунулась загорелая рука, нашарила на двери кнопку центрального замка. Дверь распахнулась.

– Двигайтесь! Ну! Быстрее!..

Тонечка неловко перелезла на пассажирское кресло.

Дверь захлопнулась, машина тронулась.

– Да что случилось-то, вашу мать?!

И она словно проснулась. Тряхнула головой и стала неистово тереть глаза, в которых щипало и чесалось.

Александр Герман притормозил перед железными воротами, перевалил через «лежачего полицейского», приткнул Тонечкину машину в самый дальний угол начальничьей стоянки, где было свободное место, и вынул из зажигания ключ.

– Вы ненормальная? – осведомился он, повернувшись к ней. – Как это я сразу не догадался!

– Я задумалась. – Тонечка перестала тереть глаза. – Мне есть о чем подумать.

– Посреди улицы?! Средь бела дня?! В центре Москвы?!

– Простите.

– Выходите.

Она покорно вылезла.

Должно быть, дома у нее совсем неладно, подумал Герман. Лицо опухло, от жизнерадостности не осталось и следа, плечи сгорблены. Даже кудри на голове как-то поникли.