Сергеев Виктор. Луна за облаком

— Смотрите у меня! А то бывают такие... Лишь бы сдать заказ. За брак будет вам всем...

Быховский клялся и божился, что все сделано, как положено.

Спустя пол месяца Григорий открыл свое «евангелие»: «Строитель­ные нормы и правила». Да и чего его было открывать? И так давно все объяснено: при соединении холодного бетона с горячим образу­ется ледяная корка. Вместо сцепления намертво — ледок... Толкни и — отлетит.

Темная лошадка — этот бетон.

Вот хотя бы плита ростверка. Первоначально она и есть тот же горячий бетон. А потом... потом... Бетон, как положено ему, схваты­вается и, если бетонирование идет зимой, то поверхность плиты, ра­зумеется, получит минусовую температуру. А что под плитой? Вот Райка извлекла оттуда полтинник. Вот черт! Она же говорила, что там, под бетоном, горячие камешки, ну не то, что бы очень уж горя­чие, но все же... А ведь Быховский тогда скрыл от Трубина... Бетон­щики торопились и грунт не прогрели. Это на бирже щепы... Шуму было сколько! А что получилось? Проверили плиту, а она стоит и ей хоть бы что. Что же случилось? В коридоре шаги Софьи. Надо соб­раться с мыслями. А с какими мыслями? О бетоне. Что же о бетоне? О Софье... Как она жила там, у него? Как жила? Как они глядели друг ка друга, о чем думали? Да, да. Здесь ни добавить, ни уба­вить. Он, Григорий, никогда этого не увидит и никогда об этом не узнает...

Надо ли ему с ней сходиться?

Кто ему ответит на это? Все молчат. Шайдарон, один Шайдарон сказал: «Если любовь продолжается, то и брак продолжает оставать­ся нравственным ».

Если любовь продолжается... Но и несчастье, порожденное болез­нями этой любви, тоже продолжается. Любовь и несчастье идут па­раллельно, Трубин. Для тебя. Но не вечно. Что-то должно взять верх. Или любовь уничтожит несчастье, рассосет его, как здоровый и сильный организм рассасывает опухоль. Или несчастье уничтожит заболевшую любовь. Несчастье, вскормленное на непрощении, на обидах, на подозрениях, на чувстве отмщения.

Кто же ответит, Трубин, на твои вопросы?

Нет, пусть никто не пытается отвечать. Пусть все будет, как есть. Пусть. Надо думать о бетоне. О прогревании бетона.

Ну что даст эта переносная будка? Капэдэ прогрева, конечно, повысится, будка задержит утечку горячего воздуха И все же возни много, а толку мало.

— Вот если бы мы не грели... Совсем не грели.

Сказал и улыбнулся: «О чем записано в «евангелии?»

— А что? Райка же... с этим полтинником. Она ж«, по сути дела, засвидетельствовала, что холодный гравий прогревается горячим бе­тоном. Если холодный гравий... то почему нельзя в принципе холод­ный бетон? Он тоже будет прогреваться. Но будет ли сцепление у бетонов с плюсовой и минусовой температурами?

Бетон — это темная лошадка.

«Надо все-таки попробовать. Проверить,— размышлял Трубин.

— Полтинник этот меня определенно интересует. «Евангелие» тут помалкивает. Почему? Просто никто этим не занимался. А может, занимался, да ничего не вышло? Темная лошадка... A-а, как бы там ни было, а надо пробовать. Чтобы уложиться в сроки, надо похоро­нить подогрев плиты. Зальем кубик бетона. Для опыта. Посмотрим».

Глава шестнадцатая

Софья была убеждена, что не одна любовь к Трубину вернула ее до­мой. Все то, что ее окружало пре­жде, в родном городе и в родном доме, было, по ее глубокому мнению, на стороне Трубина, потому что все это — решительно все!— выступало за то, чтобы она приехала домой. Но и все то, что ее окружало на новом пристанище, за исклю­чением, разумеется, того, кто привез ее туда, все это тоже как бы говорило ей, что она променяла вещи совсем несравнимые, что она обманута в своих надеждах и стремлениях, что она здесь чужая и никому ненужная. Каждый ее шаг, каждая ее мысль, каждое ее вос­поминание подтверждали ею же самой выстраданные убеждения.

Во дворе ее родного дома росли деревья, и она помнила о них ио-разному, потому что каждое из них оставило ей что-то свое.

Старый тополь, каких нынче редко встречаешь, ей казался муд­рым деревом. Когда они с Трубиным спорили, сколько лет тополю, ей чудилось, что дерево, шевеля листьями, прислушивается к люд­скому спору и что-то хочет вымолвить за себя... Летом тополь устилал весь двор и улицу перед домом белым пухом. Пух попадал через форточки и двери в комнаты. Все говорили нелестно и раздраженно о нем, а Софья думала о том, что тополь, как бы чуя свою старость и погибель, щедро одарял землю, чтобы поднялась в мир тополиная поросль. В этом была мудрость дерева.

О яблонях Софья думала, как о молодых и красивых деревьях, но с несчастливой судьбой. Весной, когда они цвели белым и розо­вым разливом, трудно было передать, что это такое. В каждой ве­точке, в каждом лепестке соединялось столько свежести, аромата, красоты, что казалось само присутствие этих маленьких деревьев среди угрюмых выщербленных кирпичных стен и покосившихся за­боров просто непостижимым, противоестественным. Вот-вот должно свершиться чудо: яблони поднимутся прочь от забора и улетят от­сюда бело-розовым облаком.