Сергей Дурылин: Самостояние

В чудесный день высь неба голубая
                     Была светла;
Звучали с церкви, башню потрясая,
                     Колокола. <…>
……………………………………
И я не знал под обаяньем звона:
                     Что звук, что свет?
Для многих чувств нет меры, нет закона
                     И прозвищ нет…

И переживает первую встречу с ним и старую любовь. «Оно меня и тогда поразило, и теперь радует поэзией блаженного единства: звук входит в свет, свет — в звук, материальное — в духовное, духовное в материальное, нет граней и межей». Последние две строчки в 1907 году были для него «символом всего, что укрыто за явным, обычайным покровом жизни»[466].

Сергей Николаевич собирал на протяжении всей жизни и бережно хранил, как он выразился, «ворохи материалов» без надежды найти им применение в научной работе. Но со временем часть этих «ворохов» приобретала форму монографии, статьи и выходила в свет. Он накопил архивные материалы по широкому спектру интересующих его тем, творчеству писателей и деятелей искусств, собрал редчайшую библиотеку, в том числе редких книг, автографов, составил огромную картотеку, фототеку. Его папкотека насчитывала несколько сот толстых папок материалов по темам, персоналиям, театрам, спектаклям. В частности, он собрал архивы В. М. Гаршина, К. Н. Леонтьева, П. П. Перцова, М. В. Нестерова, М. Н. Ермоловой и др. Приобрёл и систематизировал письма Розанова Перцову и другим лицам (всего более 230 писем). Составил папку документов, связанных с Григорием Распутиным, его деятельностью и отношением к нему в обществе. По справедливому замечанию Е. Д. Турчаниновой, все его знакомые артисты могли найти себя на полках с папками.

Ученики, студенты, аспиранты, коллеги часто просили Дурылина помочь им консультацией, советом, поделиться материалом. И он никогда не отказывал. Доктор искусствоведческих наук, бывший аспирант Дурылина Юрий Арсеньевич Дмитриев вспоминал, как однажды он привёл к Сергею Николаевичу, даже не предупредив его, группу студентов. И Дурылин «перед этими студентами, которых совсем не знал, разложил свои сокровища — там были и письма Лермонтова, и письма Гоголя, и письма Блока <…> и охотно согласился, чтобы они переписали какие-то необходимые им сведения и сообщили эти сведения в своей дипломной или курсовой работе»[467].

Когда известный искусствовед, академик Владимир Семёнович Кеменов в период своей работы над книгой «Историческая живопись Сурикова» обратился к Дурылину за справкой, что за событие изображено на картине Сурикова, исполненной в 1877–1878 годах в храме Христа Спасителя и к какой эпохе оно относится, Дурылин делает подробный анализ сюжета, архитектуры, интерьера, одежд, головных уборов, обуви изображённых лиц, сравнивает детали с мозаиками в Италии и ранней Византии, с миниатюрой Евангелия X века на Афоне и другими редкими источниками. И приходит к выводу, что Суриков изобразил событие из истории не русской, а Вселенской церкви IV–VIII веков[468]. Для солиста Большого театра П. М. Норцова, который в 1946 году готовился к исполнению романса на стихотворение Я. Полонского «Зимний путь», Дурылин подготовил подробнейшую справку о поэте и его стихах[469]. Н. А. Обухова в начале 1954 года присылает Дурылину первые главы задуманной книги воспоминаний на «редактуру» и ждёт его исправлений, замечаний на дальнейшее «писание»[470].

В 1945 году Борис Пастернак, обращаясь к Дурылину с просьбой быть редактором и написать предисловие к книге его переводов Шекспира, а также статью о его стихах для «Литературной газеты» и объясняя, почему отзыв Дурылина будет для него «торжество и праздник», пишет: «Кто, кроме тебя, может с такой силой и правом судить о тексте в его собственном самостоятельном качестве, с его поэтической стороны и театральной. <…> Даже если ты выругаешь меня, столько интересного ты скажешь сверх расставленья баллов»[471]. Статью «Земной простор» Дурылин написал, но газета (которую Пастернак считал «полицейскими ведомостями») не взялась её печатать. Над Пастернаком начали сгущаться тучи, и то, что написал о нём Дурылин, газете было не нужно. А написал он среди прочего: «Никто никогда не мог продиктовать Пастернаку ни строчки — ни люди, ни события, ни идеи — всегда его стихи были свободным „вздохом-выдохом“ глубокого лирического волнения, охватившего всё существо поэта»[472].