Сергей Иосифович Гессен

Для Гессена философия начинается с факта реализованной ценности, которая представляет собой «иррациональный факт истории, который абсолютно дан, т. е. который можно только пережить, найти, вскрыть»[122]. «Последнее единство» да но лишь в иррациональном, в мистике, которая является отрицанием всякого формального знания, она не имеет формальных предпосылок своего существования и поэтому она находится вне философии, ее невозможно теоретизировать, а, следовательно, замечает Гессен, «ей не соответствует никакого тома философии», связанного с переживанием, она представляет собой общий переплет всей системы. Таким образом, по Гессену, только в мистике решаются те проблемы, которые традиционно считала своими метафизика. «Примирить, объединить оба мира [ценности и бытие] каким-нибудь рациональным доказательством нельзя, так как дуализм обоих миров есть предпосылка философии, как объективной науки. Можно только признать факт реализованной ценности и подвергнуть этот факт тому или иному истолкованию»[123] в значении, данном Риккертом. Толкование относится к реализации ценностей в процессе истории, а уверенность «в их реализации в будущем – есть предмет веры, преимущественно религиозной»[124]. Философия же ориентирована на объективирование знания, а мистика, находясь вне философии, отделяет слова от понятий, лишает их смысла. Гессен вновь обращается к образу океана иррационального, омывающего остров рационально оформленного знания. Он приводит пример из «Детства» Толстого: мир мистики открывается Николеньке, когда он слушает бессмысленные слова юродивого Гриши. Бессмысленные слова, по мнению Гессена, «сильнее и ярче выражают переживание и способны передать его другим»[125], чем логически или эстетически оформленное обоснование, к которому стремится философия, соприкасаясь с переживанием. Гессен указывает на попытку романтизма найти пятую сферу, «особое место» жизни «в ряду творческих культурных ценностей», т. е. найти формальное основание для ценности жизни. Романтики искали такую возможность исходя из индивидуального бытия, «гармонично и всесторонне развитая личность поэта и мудреца… должна была быть “местом” этой новой ценности»[126], но, таким образом, субъективному, индивидуальному отводится максимум возможного значения, субъективное объективируется, интимнейшие переживания подводятся к общим формальным основаниям, становясь общими. Гессен предвосхищает здесь пути развития феноменологии к трансцендентализму, стремящейся, с одной стороны, укрепить индивидуальное, полнее охватить действительность, а, с другой, выявляя индивидуальное, объективируя и натурализируя его, тем самым отдалить индивида от его уникальности.

Гессен резюмирует, что по существу романтизм стремился «найти форму бесформенного, т. е. жизни», и с помощью разума прийти к «последнему синтезу мистического переживания», но такая попытка «необходимо должна была привести к “хаотическому рационализированию непосредственного переживания” и “произвольному смешению форм”», так и не достигнув синтеза жизни и разума и еще менее соединив в мистическом переживании саму жизнь. Он указывает на идеал романтиков – многогранную личность Гете, «который, не мудрствуя лукаво, действительно владел тем последним “синтезом“ жизни, к которому они хотели прийти с помощью разума»[127]. В то же время романтизм был необходим как направление мысли, а его философский смысл заключался именно в демонстрации невозможности философии жизни, т. е. ее рационализации.