Сергей Иосифович Гессен

У нас нет оснований не доверять всем этим свидетельствам. Вероятно, религиозный «поворот» в мировоззрении позднего Гессена действительно имел место. Однако не менее важно и интересно то, что русский философ-неокантианец не только в последние годы, но и на протяжении всей жизни не был равнодушен к метафизической проблематике, в том числе и религиозной. Последовательно следуя принципам кантианского трансцендентализма, Гессен мыслил, можно сказать, в русле персоналистической метафизики, которая никогда и не была чужда кантианству. «Личность обретается только через работу над сверхличными задачами… – заявлял Гессен в «Основах педагогики». – .Могущество индивидуальности коренится не в ней самой, не в природной мощи ее психофизического организма, но в тех духовных ценностях, которыми проникаются тело и душа и которые просвечивают в них как задания ее творческих устремлений».

В. В. Зеньковский совершенно справедливо отмечал определенную близость этих мыслей Гессена принципам философской антропологии Вл. С. Соловьева (имелась в виду, прежде всего, «Теоретическая философия»)[304]. Однако он же подчеркивал и принципиальные различия: в антропологии и философской педагогике Гессена в полной мере свои права сохраняет трансцендентализм. Философ признавал, что «мир не исчерпывается физической и психической действительностью; кроме физического и психического, есть еще третье царство – царство ценностей и смысла». Но, конечно, «царство ценностей и смысла» совершенно вписывается в контекст кантианского «критицизма» и имеет не так уж много общего с онтологией всеединства. Становясь полноправным «гражданином» «царства ценностей», индивид «созидает» себя как личность. Для Гессена, как и в целом для кантианства, путь познания – это и есть сугубо человеческий выбор, определяющая особенность именно человеческого бытия. «Познающий ребенок, делая свои первые наблюдения над действительностью и выводы из них, бессознательно подчиняется уже тем законам и правилам, которые регулируют и работу ученого»[305]. Человек – «существо познающее», и любая философская антропология не может не учитывать данного обстоятельства. Здесь С. Гессен, в существенной мере, близок Вл. Соловьеву, признававшему «потребность метафизического познания» неотъемлемым свойством человеческой личности (человек, совершенно лишенный такой потребности, – это, в соловьевской версии, уже не личность, это, буквально, «монстр»).

В целом весьма положительно оценивая философское творчество С. Гессена, В. Зеньковский, по сути, упрекал его только в одном, в том, что тот «постоянно на пороге метафизики – но только лишь на пороге» и даже «боится метафизики»[306]. Что касается «порога», то, на наш взгляд, это верно, если речь идет о религиозной метафизике, поскольку в пределах кантианской метафизики Гессен чувствовал себя замечательно. Слова о «страхе» будем все-таки воспринимать скорее как метафору, хотя, конечно, и не лишенную определенного смысла. Тем более, что в своих трудах Гессен не раз и вполне «бесстрашно» вступал на почву религиозной метафизики. Другое дело, что он делал это как исследователь, но исследователь не равнодушный и далеко не враждебный. Может быть, в первую очередь это относится к «русским» сюжетам в его творчестве. Мы имеем в виду прежде всего работы «Лев Толстой как мыслитель», «Трагедия добра в “Братьях Карамазовых”», «Борьба утопии и автономии добра в мировоззрении Достоевского и Соловьева». Последняя статья, на наш взгляд, имеет особое значение именно в аспекте особенностей метафизической проблематики в творчестве Гессена.

Проблема личных отношений Ф. Достоевского и Вл. Соловьева и, конечно, духовных связей между ними – это очень важный и интересный вопрос для самосознания отечественной культуры. Биографические факты обладают, как всегда в подобных случаях, своей несомненной ценностью. Но столь же несомненно и то, что они способны не только открывать нечто важное, но и нечто еще более важное скрывать. Например, могут, вопреки даже самым благим намерениям, искажать образ личности. Мнения достаточно близких людей и просто современников, отправленные и неотправленные письма, черновики и непредназначенные для общественного внимания записи – все это имеет значение, но в определенном и, по сути, крайне ограниченном смысле. «Архив» же биографических деталей дружеских отношений Достоевского и Соловьева невелик, что, на наш взгляд, совсем неплохо. Особенно приятно то, что в нем совершенно отсутствуют детали, которые могли бы спровоцировать воображение биографически ориентированного исследователя. Впрочем, путь биографии – это уж, во всяком случае, не историко-философский путь. Надо сказать, что С. Гессен делает именно философский выбор и в своей работе ищет ответы там, где их только и можно найти: в творчестве обоих русских мыслителей.