Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого

– О бедный брат мой…

– Что ж, Эльза, что ты скажешь мне в ответ?

Все присутствующие словно замерли в напряженном ожидании. Эльза тоже – ни малейшего движения… Наконец, внешне спокойно, но с большой внутренней взволнованностью, голосом непередаваемой красоты и обаяния, произносит:

Помню, как молилась, тяжко скорбя душой,

И день, и ночь томилась одна со своей тоской.

От стонов и рыданий изныла страшно грудь,

И песнь моих страданий мчалась в надзвездный путь.

Потом вдали терялся той песни гул и звон,

На вежды мне спускался отрадный, сладкий сон…

Король просит ее:

– Эльза, ну, защищайся перед судом!

Но Эльза, словно в забвении, в трансе, продолжает свой рассказ:

В сияньи лат сребристых мне рыцарь вдруг предстал.

Никто лучей столь чистых и нежных не видал:

С высот волшебной речью рожок его звучал,

И, опершись на меч свой, он ясно так глядел.

В моей тоске, в молитве о нем мечтала я,

Он мой защитник в битве, он, он спасет меня!

Король, усомнившись в вине Эльзы, спрашивает Тельрамунда, хочет ли он принять смертный бой в доказательство обвинения?

– Да! – отвечает рыцарь.

Глашатай и четверо трубачей вызывают желающих вступить в бой за Эльзу. Звучит призывный звук труб, молчание отвечает ему… Тревога Эльзы нарастает. Тельрамунд торжествует… Дальше происходило то, ради чего я описал всю предыдущую сцену: обращаясь к королю, Эльза просит его:

Король мой добрый, повторить позволь свой клич!

Придет мой рыцарь, он далеко, не слышит их.

Эту, казалось бы, не особенно значительную фразу Нежданова произносила с такой мольбой, с такой выразительностью, с такой чистой непреодолимой верой, что могла тронуть даже каменные сердца!

С тех пор прошло сорок лет, а вся сцена, и особенно эта фраза, спетая Антониной Васильевной, звучит в моей памяти, будто это было вчера.

А потом? Снова звучал призывный клич трубачей, и происходило чудо. Появлялась ладья, влекомая лебедем, и в ней – светлый рыцарь, нежный и одновременно мужественный, исполненный величия и вместе с тем редкой простоты и очарованья… Лоэнгрин – Леонид Витальевич Собинов!..

Навсегда запомнился и последний акт «Царской невесты». Как сейчас, вижу богато убранные царские палаты. Большое высокое кресло, в котором сидит Марфа, напоминает трон. Одежды окружающих ее людей, как и убранство палат, – мрачные, тяжелые по тонам и фактуре. На этом фоне светлым пятном выделяется белый, затканный золотом сарафан Марфы, ее бледное лицо, окаймленное распущенными черными кудрями. Она молча смотрит куда-то вдаль, и всем кажется, что она пришла в себя. Но это только кажется… Сознание Марфы замутнено – стоящего против нее Грязного она принимает за своего жениха, Ивана Лыкова. Обращаясь к нему, она рассказывает:

– За пяльцами мне вдруг вздремнулось и снилось мне, что я царевна, что царь меня в невесты выбрал, что разлучили нас с тобою.

Ее здесь прерывает Грязной:

– Опомнись, государыня царевна.

А Марфа продолжает:

– В палату вошел Грязной и говорит, что он тебя зарезал!

Хорош же дружка! Ой, Грязной! Нашел же чем невесту тешить.

Голос Неждановой проникал прямо в душу и, казалось, всю ее переворачивал…

И вот, бывало, не успеешь овладеть собой, освободиться от спазм, сжимающих горло, не успевают стихнуть возмущение и жалость к этой загубленной юной жизни (голос Неждановой до конца сохранял редкую чистоту тембра, сообщавшего ему удивительно молодое звучание), как на тебя обрушивалась иная Стихия. Это – Леонид Филиппович Савранский, которого невозможно забыть. С какой трагической силой он отвечал Марфе:

Ой ли? Грязной тебя еще потешит!

Бояре! Я… я грешник окаянный!

Я Лыкова оклеветал напрасно,

Я погубил невесту государя.