Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого

И вот, бывало, не успеешь овладеть собой, освободиться от спазм, сжимающих горло, не успевают стихнуть возмущение и жалость к этой загубленной юной жизни (голос Неждановой до конца сохранял редкую чистоту тембра, сообщавшего ему удивительно молодое звучание), как на тебя обрушивалась иная Стихия. Это – Леонид Филиппович Савранский, которого невозможно забыть. С какой трагической силой он отвечал Марфе:

Ой ли? Грязной тебя еще потешит!
Бояре! Я… я грешник окаянный!
Я Лыкова оклеветал напрасно,
Я погубил невесту государя.
…Но видит бог, что сам я был обманут.
Я зелья приворотного просил,
Приворожить к себе хотел царевну я,
Затем, что я любил, любил ее, люблю,
Люблю, как буйный ветер любит волю!

Как ни скупа бывает юность на слезы, но должен признаться, я часто плакал, когда слушал эту сцену. Нежданова никогда не позволяла себе никакого мелодраматизма, преувеличенной выразительности. Она воздействовала лишь удивительным благородством вкуса, редкой естественностью пения, неподражаемой пленительностью тембра, звонкого и в то же время окутанного какой-то невыразимой грустью. И при всем том – точность и чистота произносимого слова! Можно сказать, что в искусстве Неждановой слово и звук были так же едины и нерасторжимы, как мысль и чувство.

И возможно, именно эти качества ее дарования позволяют назвать Нежданову великим художником.

На сцене Большого театра я впервые встретился с Марком Осиповичем Рейзеном, с которым много раз мне пришлось спеть «Фауста», «Севильского цирюльника», «Лакме», «Руслана» и т. д. Его большое дарование достигло тогда своего зенита и привлекало прежде всего редкой гармоничностью. Стройный, высокий, он владел своеобразной пластикой: строгость поз, скупость движений придавали каждому его жесту какую-то особую значительность, содержательность, я бы даже сказал – величественность. Борис Годунов, Досифей, Руслан, Нилаканта, Варяжский гость – эти образы Рейзена при всем своем внешнем скульптурном очертании несли глубину и мощь характеров.

Но главную роль в этом, конечно, играл его голос, огромное вокальное мастерство. Рейзен в такой же мере владел громоподобным forte (стоит вспомнить хотя бы, как он пел знаменитую арию дона Базилио!), как и нежнейшим pianissimo. Не случайно Марк Осипович так любил петь в концертах «Колыбельную» Моцарта! Публика, да и мы все, артисты, заслушивались его кантиленой, тончайшей фразировкой. В его Нилаканте жила огромная ненависть к поработителям и глубочайшая нежность к дочери: в стансах голос Рейзена звучал предельно певуче, красиво и свободно. А с какой тонкостью вокальной фразировки, с какой саркастичностью пел Марк Осипович серенаду Мефистофеля, да и вообще всю партию! И рядом вдруг смешной, трусливый Фарлаф – одно из замечательных созданий Рейзена. И, конечно, непревзойденный в наше время Досифей.

Думаю, что мне не нужно рассказывать об этом образе Рейзена: он живет на экране в фильме «Хованщина» и стал знаком самым широким массам зрителей.

Я знаю, что читателям интересно было бы узнать и о других выдающихся певцах Большого театра – о моей первой Купаве – Ксении Георгиевне Держинской, о замечательной Весне – Надежде Андреевне Обуховой, о красивом огневом Леле – Брониславе Яковлевне Златогоровой и еще о многих других замечательных певцах, создавших неповторимо творческую атмосферу Большого театра 30-х годов, когда воспитывалось новое поколение его артистов. Но это чрезвычайно осложнило бы мою задачу, да и вряд ли бы я с ней справился.

Не могу лишь не сказать о певце – моем современнике, который, конечно, притягивал мое творческое любопытство, пожалуй, больше, чем другие. Это Иван Семенович Козловский. В пору моего поступления в Большой театр Козловский пел на его сцене уже шестой год и находился в расцвете творческих сил.

Лучшей партией Козловского, после Юродивого, его самого совершенного создания, я считаю Лоэнгрина. Образу светлого рыцаря Грааля особенно отвечали прозрачная чистота его голоса, яркая насыщенность звучания. Кроме того, импонировала внешность артиста – стройная, высокая фигура. И в сценическом поведении Козловский был очень прост, собран и проникновенен. Великолепен был его герцог Мантуанский – непосредственный, естественный характер баловня судьбы, капризного и непостоянного. Здесь певец особенно покорял большим вокальным мастерством, свободой и легкостью звука, беспредельным диапазоном, сверкающим брио. Слушая почти все спектакли Ивана Семеновича, я стал разбираться в особенностях его вокального аппарата, техники и интерпретации. Иногда, впрочем, мысленно вступал с ним в спор, что-то не принимал. Но всегда восхищался.