Сергей Лемешев. Лучший тенор Большого

В таких же условиях, кстати, проходила и работа над телевизионной постановкой «Демона» с Георгом Отсом в заглавной роли. Я пел Синодала. Этот спектакль, по-моему, также мало удался. И я был крайне удивлен, узнав, что постановке присужден поощрительный диплом… второй степени! Но что это за искусство «второй степени»? И здесь мне снова хочется вспомнить моих товарищей, партнеров по спектаклю «Дубровский» в Большом театре, которые своим первоклассным исполнением так помогли мне в поисках образа.

С. Красовский превосходно пел партию старого Дубровского. Поэтому его обида, его смерть не могли не взволновать меня. Умирающий в нищете, раздавленный жестокостью вельможного самодура, отец Владимира представлялся мне таким же обездоленным, как и крепостные крестьяне. Его слова: «Мой сын, тебе я завещаю моим врагам заклятым месть» – звучали у меня в ушах весь спектакль. Это окрашивало даже любовь Владимира к Маше в трагические тона и, вероятно, помогло избежать опасных «рифов» сентиментализма в партии Дубровского.

Немало способствовал этому и Леонид Филиппович Савранский – Троекуров, очень жестокий, взбалмошный, властный характер. Когда я встречался с ним на сцене, то он всегда представлялся мне тупой и грозной силой. Рядом с таким Троекуровым мне легко было быть осторожным, не позволять своему Владимиру забываться. Леонид Филиппович говорил, что любит петь со мной в «Дубровском», что лиричность моего образа по контрасту помогает ему строить образ Троекурова: и действительно, на сцене он был зверь зверем.

Выдающийся певец и актер, Савранский глубоко запал мне в память еще с консерваторских лет, поразив раз и навсегда сценической культурой, музыкальностью, отличным владением словом, фразой. Взрывчатый темперамент Савранского не оставлял равнодушным никого, и в то же время артист обладал тактом и чуткостью большого художника. Не случайно именно Леонида Филипповича я всегда вспоминаю в ролях…

Вот раздвигается занавес. Грязной – Савранский неподвижно сидит в кресле, подперев голову руками. Он молчит, но видно, что он чем-то подавлен, угнетен… И когда вдруг раздается признание: «С ума нейдет красавица! И рад бы забыть ее, забыть-то силы нет!» – сразу становилась понятной огромная тоска опричника, терзающегося от безответной любви… В словах: «Куда ты, удаль прежняя, девалась, куда умчались дни лихих забав?» – вспыхивал бесшабашный, стихийный характер, хотя кроме слова-звука певец ни к чему иному не прибегал.

Будучи среднего роста, Савранский умел создавать впечатление человека огромной физической силы. Когда он пел: «Бывало мы, чуть девица по сердцу, нагрянем ночью, дверь с крюка сорвали, красавицу на тройку – и пошел!» – то казалось, что он может не только дверь выломать, но и весь дом по бревнышку расшвырять, а девушку унести, словно перышко. Настолько Савранский владел секретом сценической выразительности.

В его прощании с Марфой в финале оперы («Люблю, как буйный ветер любит волю») звучала могучая сила, буря страсти и отчаяния, любви и боли и вместе с тем какой-то горькой удали!

Такое же сильное впечатление Савранский оставлял, когда пел князя Игоря: это был настоящий русский витязь, богатырь. А разве можно забыть его Амонасро! Одна фигура эфиопского царя была воплощением мощи и ненависти: необыкновенно развитая мускулатура, огромные бицепсы, сверкающие белки глаз на темном, искаженном яростью лице. Казалось, что ему ничего не стоит разорвать цепи, которыми он скован. Иным был его мрачный рыцарь Тельрамунд в «Лоэнгрине» – сдержанный, суровый, но тоже масштабный характер.

Внешнее впечатление сливалось с впечатлением слуховым. У Савранского был отличный драматический баритон – звучный, ровный, яркого металлического тембра.

Но когда было надо, он звучал, как бас. Я слышал многих Борисов Годуновых, но скажу по совести, что Савранский мог выдержать сравнение с лучшими исполнителями этой партии. Его умение быть на сцене одновременно пластически сдержанным и страшно напряженным, пламенным внутренне, как нельзя лучше подходило к партии Бориса, под монаршими одеждами которого в тоске и бессилии плакала душа…

А в жизни Леонид Филиппович – необычайно скромный, добрый и тактичный, на редкость «человечный» человек, иной раз простодушный, как ребенок. К своим товарищам по сцене, особенно молодым, относился он с теплой нежностью и вниманием, поражая нас щедростью своей души.

Да, многим я обязан судьбе тем, что мне посчастливилось в начале своего артистического пути встретиться с такими мастерами оперной сцены, с такими ярчайшими индивидуальностями! Вот это была самая настоящая, самая главная моя школа певческого искусства!

Слово о Лемешеве

Борис Покровский