Сергей Николаевич Булгаков

Но наша цель была оценка того, насколько модель языкового самооткровения космоса в «Философии имени» успешна для обоснования его интуиции о «трансцендентальном субъекте». На этот счет нам полезно вспомнить теорию двух аспектов формирования языка лингвиста Юлии Кристевой.

Кристева ставит вопрос о том, достаточно ли языкознание со своим любимым понятием «речевая деятельность» обращало внимание на нечто «собственно вне языка» в процессе ее формирования. По ее мнению, если лингвистика даже интересовалась подобным возможным предметом, она в лучшем случае изображала его как трансцендентальный субъект, формирующий коммуникативный, т. е. логический язык в духе Гуссерля. Кристева обнаруживает в процессе формирования смысла две тенденции: «сфера до знака», т. е. «семиотическое», и «сфера символа», т. е. «символическое». В то время как «символическое» определяемо как некий логический и соответственно социально-коммуникативный элемент в формировании смысла текста, «семиотическое» – это некое место для физиологического и эмоционального хотения, которое, с одной стороны, подавлено «символическим», а с другой – постоянно формирует его. Прибегая к выражению Платона, Кристева называет нестабильное, неопределенное и досимволическое языковое расчленение на уровне данного «семиотического» – подобно Булгакову – «χώρα» и описывает ее работу как «сиюминутное расчленение, по существу динамичное расчленение, которое состоит из движений и их сиюминутных задержаний»[841]. Хшра – это «расчленение, чуждое смыслам и знакам». По описанию Кристевой, данное стремление χώρα основывается на отношениях, которые человеческий субъект формирует по отношению к матери в так называемый предэдиповый период. Оно сопротивляется порядку, установленному «символическим», приводит его в движение и постоянно способствует его переформированию. Поэтический язык представляет собой стремление, нацеленное на освобождение движения подобного «семиотического».

Конечно, нельзя просто перенести данное различие «символического» и «семиотического» на булгаковских двух неличностных субъектов, т. е. на различие идеальной «логической» структуры, происходящей из божественной Софии, и «глухого голоса бытия» как эмоционального хотения. Кристевское «символическое» связано с внешней сферой языка как аспектом общественных отношений, с идеологией и историей, а «семиотическое» определяется как происходящее из внешней сферы языка как телесного опыта, уходящего корнями в предэдиповый период. Эти два элемента составляют текст, но по описанию Кристевой, в то время как символическая сфера предстает в качестве явления относительно поверхностного обыденного сознания, семиотическое действует под ним, скорее, потенциально и в глубинной сфере сознания и выползает через «щели» символической структуры в обыденное сознание.

Однако при всем этом интерес Кристевой к глубинному уровню формирования смысла, своего рода перпендикулярный подход, противопоставляемый структуралистскому языкознанию как горизонтальному подходу, ограничивающему свой предмет анализа сферой речевой деятельности, рассматриваемой как уже образованный поверхностный язык, разделяет общее стремление с объявленной фундаментальной установкой Булгакова, т. е., как говорится у него, с поиском того, что лежит «на рубеже лингвистики». В результате подобного поиска оба философа-лингвиста, относя момент рождения логического высказывания к фазе формирования личности, пришли к концепции о некоем человеческом доличностном субъектном до формирования логического трансцендентального субъекта. Другими словами, для обоих исследователей языка понятие «трансцендентальный субъект» освобождается от логического личностного субъекта. Думается, что описанные Кристевой образы χώρα, одновременно нарушающей и формирующей речь логической целостности, также предоставляют достаточное основание полагать, что и Булгаков через свой образ «глухого голоса бытия» поставил тот же вопрос об одном и том же опытном явлении в речевой деятельности, что и Кристева, хотя у русского философа это место наделено онтологическим измерением, далеко выходящим за сферу опытных данных индивидуальной жизни. Эта χώρα у Булгакова – доличностный «мирочеловек». И, думается, такая онтологическая установка Булгакова более правдиво передает динамическую мощь, свойственную данному внеличностному космическому «голосу», проявляющемуся в речевой деятельности человека.

* * *