Сергей Николаевич Булгаков

С началом войны в Европе в сентябре 1939 года, еще не приобретшей глобального характера, для Булгакова было очевидно, что главный враг – Германия и что вооружаться, во всех смыслах слова, надо против нее. Он сразу стал рассматривать новый конфликт эсхатологически, как четвертью века ранее – Первую мировую: «Прагматически мы можем, конечно, искать и находить виновника или виновников войны, “агрессоров” (например, в лице Гитлера и иже с ним), – говорится далее в “Размышлениях о войне”. – Не умаляя их вины и их значения в этом печальном стечении обстоятельств, которые привели к войне, хотя и всячески все хотели ее избежать, все-таки следует сказать, что война не только учиняется людьми, как их личный грех и преступление, но и происходит как судьба, исторический фатум, Божие попущение»[1100].

Особый интерес представляет следующий фрагмент, в котором встречается понятие «духовная мобилизация», распространенное в то время в разных странах и в разных идеологиях, в основном праворадикальных, против которых выступал Булгаков. Он понимал «духовную мобилизацию» как христианский мистик: «Когда наступают ужасы войны или другие общественные бедствия, духовные силы святых, отшедших из этого мира, особливо напрягаются в помощи, навстречу его нуждам и молениям. Однако этим не ограничивается небесная помощь страдающему человечеству. Происходит еще и то, что может быть названо духовной мобилизацией. Ангельские воинства приходят на помощь миру человеческому»[1101].

Содержащаяся в последней фразе трактовка событий не нова. Она была распространена не только во времена крестовых походов, но и в начале Первой мировой войны. Как писал тогда Николай Гумилев:

И воистину светло и свято
Дело величавое войны.
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.

Разумеется, это относилось лишь к воинам России и ее союзников, которым в обоих случаях противостоял «в каске вагнеровский шут» (Михаил Кузмин, 1914). Этими словами можно суммировать основное содержание первой части «Размышлений о войне», включая критику «моралистического осуждения войны, по примеру Толстого, или вообще абсолютизированного пацифизма»[1102]. Кстати, пацифизм Толстого резко критиковал и Розенберг.

В 1939–1940 годах Булгаков выражал свои переживания, сознательно или бессознательно, но явно повторяя слова Бердяева 1914–1915 годов, сказанные по поводу схватки с тем же врагом: «Все, что совершается ныне на войне материально и внешне, – лишь знаки того, что совершается в иной, более глубокой, духовной действительности»[1103]. Тезисы о войне как трагедии и о ее антиномичности – если не прямо из того же источника, то из общности ощущений двух мыслителей четвертьвековой давности. Если составить мозаику из их высказываний, не указывая автора, угадать его будет непросто. «Война – явление глубоко трагическое, антиномическое и страшное, а нынешняя война более чем какая-либо из войн мировой истории. <…> Война есть внутренняя трагедия для каждого существа, она бесконечно серьезна» (Бердяев). «Антиномична природа войны, как и всякая жизнь. <…> Жизнь есть трагедия»[1104]. Следующее высказывание Бердяева могло бы понравиться и Розенбергу: «Нужно самому приобщиться к мистерии крови, чтобы иметь право до конца видеть в ней радость, благо, очищение и спасение». Этот уроженец Ревеля, в годы Первой мировой войны учившийся в Москве, вполне мог читать публицистику Бердяева, позднее составившую сборник «Судьба России».

Пока Германия не напала на Советский Союз, а тот воспринимался, в том числе во Франции, как ее союзник против «западных демократий», германофобия и антибольшевизм Булгакова не противоречили друг другу. Сомнений относительно природы и характера большевистского режима у него не было: «СССР – не Россия, это чудовищная маска, дьявольская гримаса»[1105]. Однако отношение философа к нему было принципиально иным, чем к национал-социализму. Последний он считал, напомню, «настоящим (т. е. естественным. – В. М.) порождением немецкого духа», а в большевизме видел лишь «дьявольское прельщение», «морок», поразивший Россию, но не естественный – хотя и прискорбный – результат ее политической, социальной и духовной эволюции, как многие другие мыслители зарубежья, начиная с Бердяева.