Сергей Орлов. Воспоминания современников. Неопубликованное

Воды поздние светят сурово.
Среди сизого красный закал.
И доносится: — Миша, здорово!
Я не сразу тебя и узнал.

Как ты молод! За смертной оградой

Ты таким представляешься мне
В снежном мареве, с Колей Отрадой,
На короткой на зимней войне.

Ты вовсю бороздишь эти воды.

Голос твой хрипловатый не молк.
Есть в бортах твоих признаки моды —
Что ж, и раньше ты знал в этом толк.

Ты такой же в походке, в повадке.

Вновь с тобой повидаться я рад.
Ты, по-моему, Миша, в порядке.
Как мальчишки сейчас говорят…

Воды поздние светят сурово.

Луч уставился в рубку, слепя.
— Извини меня. Здравствуй, Серега!
Я не думал здесь встретить тебя.

Подойди на минуту поближе,

Подрули поскорее сюда.
Бороды твоей рыжей не вижу.
От ожогов твоих ни следа.

Мы вставали под страшным ударом.

Мы единых корней и кровей.
Да и в детстве, наверно, недаром
Нас приметил Чуковский Корней.

Гаснут знаки деталей капризных,

Телеграфные меркнут столбы.
Остается единственный признак —
Одинаковость нашей судьбы.

И с улыбкою — правда, не с прежней,—

Где в глазах эти блики рябят,
Мы, возможно, на ветреном стрежне
И других повстречаем ребят…

…Рулевые стояли, не слыша

На ответственной вахте своей
Тихих слов: — До свидания, Миша… —
И ответных: — До встречи, Сергей…

Л. АННИНСКИЙ Две паузы

Мне и б голову не приходило ни записывать за ним, ни запоминать наши разговоры, ни думать, что в этих разговорах должно быть что-то личное. На личное общение я не хотел претендовать. Мы — четверо — составляли «писательскую делегацию» на Стружских вечерах поэзии. Орлов делегацию возглавлял, он был, что называется, начальство. Я, по традиции, обязательной для «русского интеллигента», считал хорошим тоном держаться от начальства «подальше» и делал соответствующие попытки, к счастью, неудачные. Были и другие психологические барьеры: и возраст (лет десять разницы), и — главное — опыт, война. Я не мог и не хотел быть с ним «на равных».

И потом, эти две недели стараниями наших македонских хозяев были настолько заполнены мероприятиями, причем интереснейшими, что члены нашей делегации между собой почти и не успевали общаться. А когда общались, в центре как-то само собой оказывался Ваншенкин, артистичный, полный юмора рассказчик, который и втягивал Орлова в диалоги, — мы же с Молдонисом больше молчали: он, возможно, в силу своего уравновешенного прибалтийского характера, я же просто потому, что слушал и мотал на ус.

За две недели мы с Сергеем Сергеевичем с глазу на глаз, может, и говорили-то раза три-четыре, не больше. От этих разговоров у меня не осталось в памяти «слов», а только ощущение собеседника, сложное и яркое. Орлов решительно не походил на «начальника» — не то, что был слишком мягок, нет, в глубине в нем твердость угадывалась, — но твердо отводил от себя все, что составляло антураж начальствования. Он мало походил и на типичного «старого фронтовика»: никакого «свинца», вроде бы и не углублен в воспоминания, слишком подвижен, любопытен, легок, что ли… Идет рядом, шаг быстрый, глаза горят, облако светлых волос летит над круглым лбом — что-то воздушное в облике, доверчивое, мальчишеское. Даже и голос, неожиданно низкий для этой «летящей» внешности, и дикторски правильный тембр речи, пожалуй, слишком, безукоризненной для таких любопытных глаз, — все это впрямую не вязалось одно с другим, все это смыкалось где-то в ином возрасте, он напоминал мне мальчика с ломающимся голосом — из тех, что живут мировыми проблемами. И поскольку мне самому этот тип мил и близок, то и ходили мы с ним по Охриду, как два вечных российских студента или гимназиста, и говорили — о правде-истине и правде-справедливости, об иных мирах, о неопознанных летающих объектах и вообще о «Причине Космоса».

О поэзии ни слова. О злободневностях — тоже. За исключением двух моментов, о которых расскажу.

Один раз натолкнулись в разговоре на стихи Твардовского. Сергей Сергеевич сказал: