Сергей Прокофьев

Предложение об использовании углекислоты, являющейся ключевым элементом дымов, в развитии прежде невозможного сельского хозяйства Приполярья отдаёт апокалипсическим величием: «Здесь уместно было бы вспомнить, что одна из гипотез, объясняющих мягкий климат Севера в доледниковый период, видит причину этого явления в энергичной деятельности вулканов, что и обусловливало высокое содержание углекислоты в атмосфере. Под такой защитой и вся Полярная область напоминала в те времена оранжерею, воспринимающую солнечное тепло, но не отдающую его обратно в виде излучения».

Но, даже предлагая такой поджог, Демчинский не мог не знать того, что наличие вечной мерзлоты защищает край от превращения в пустыню, ввиду малого количества осадков на Севере и того, что вечная мерзлота немного питает верхние слои почвы при оттаивании летом: «…нельзя слишком опрометчиво посягать на вечную мерзлоту. С её исчезновением или хотя бы с её уходом вглубь весь этот край рисковал бы превратиться в пустыню. При подземных же огнях не уцелеет вечная мерзлота, и засухи станут безнадежными. Но раньше, чем они утвердятся, произойдут ещё более тяжкие катастрофы».

В сильно смягчённом виде текст это вошёл в написанную совместно с полярником М. И. Сумгиным книгу Демчинского «Область вечной мерзлоты» (Ленинград — Москва, 1940), содержавшую, между прочим, новый прожект — авторства Сумгина, но изложенный, судя по образному языку, самим Демчинским: если поджечь полярный Север не выйдет, то не создать ли нам в области вечной мерзлоты музея истории органической природы? «Ни насекомые, ни бактерии не находят в вечной мерзлоте подходящих условий для своей разрушительной работы. Трупы не истлевают. Церковь, присвоившая «нетленность» тел только святым угодникам, могла бы встретить в вечной мерзлоте вполне сохранившихся представителей весьма «грешного» мира. В Берёзове (на Оби) была вскрыта в 1821 г. могила сосланного в Сибирь сподвижника Петра I весьма многогрешного Меншикова, и его тело оказалось нетленным. В Норке около реки Хей (в Америке) гробы с телами, похороненными 200 лет тому назад, были выкинуты на берег во время половодья и оказались прекрасно сохранившимися благодаря вечной мерзлоте».

Под этот абсолютно фёдоровский план превращения кладбища в детский сад подводилась вполне рациональная, как бывает при всяком строительстве вавилонской башни — автор «Мистического смысла войны» сознавал это яснее многих, — основа. Предлагалось добровольно подморозить жизнь. Включая и высшие её формы, то есть, очевидно, и человека: «Не только целям далёкого будущего послужит этот подземный музей. Мы уже видели, какие неожиданные и поражающие результаты дал анабиоз в природных условиях. Это побуждает к ещё большей смелости в научных опытах. Длительность жизни превзошла все ожидания, но это относится только к низшим организмам. Теперь нужно восходить по лестнице от низших к высшим, испытывая на них различные сроки анабиоза, что, конечно, достижимо и в лабораторных условиях».

И вот, наконец, сама башня-котлован, пригрезившаяся Сумгину и Демчинскому, обращённая, как в повести-поэме «Котлован» Платонова, конусом внутрь, в землю: «В несколько этажей идут галереи, одна за другой. Это даст возможность располагать различными температурами. На определённой глубине уже не будет давать о себе знать смена холодных и тёплых сезонов. Там, на поверхности, зимние стужи чередуются с летним зноем; вешние воду бегут ручьями и потоками, а затем, по осени, вновь сковываются морозами, но здесь, на глубине, нет этих колебаний. <…>

А в некотором отдалении от подземного музея, чтобы не нарушить устойчивости вечной мерзлоты, возникнет город с научными кабинетами, лабораториями, домами для учёных — город науки. Он вызовет, конечно, оживление и всего прилегающего края. Во всём этом нет ничего несбыточного.

Несомненно одно, что если возникнет когда-нибудь такой музей, то нигде не найдёт он себе более благоприятных условий, чем в Советском Союзе».

Разумеется, чудеса природы, её фантастические ресурсы чрезвычайно занимали и Прокофьева, правда, полная гордыни борьба человека за превосходство над природой едва ли могла его радовать, но героический её характер всё-таки вызывал сочувствие. Вслед за Мариной Цветаевой он готов был в патриотическом порыве повторять, что и для него дрейфующие на затёртом льдами корабле «Челюскин» советские полярники, «челюскинцы — русские», не спасовавшие перед вызовом гибельного климата и стихий. В 1935 году — именно тогда, когда Демчинский, тоже впечатлённый подвигом «челюскинцев», предлагал растопить Заполярье поджогом каменного и бурого угля, сланцев, нефти и ископаемого леса, — Прокофьев задумал небольшую «Челюскинскую симфонию», так никогда и не написанную. В 1937 году, после переговоров с руководством Московской консерватории, замысел преобразовался в небольшую кантату о героических лётчиках Чкалове (его именем была как раз переназвана улица, на которой жил композитор), Байдукове и Белякове, перелетевших через Северный полюс.