Сергей Прокофьев

Композитор долго жил в Западной Европе? Что ж, пусть по-дружески обратится к западным европейцам. С Соединёнными Штатами дело обстояло сложнее. Хотя Прокофьев ещё в 1918 году не без задора утверждал, что душа у американца находится «чаще где-нибудь в чековой книжке», он едва ли считал это правило универсальным, ибо знал и другую Америку, где его как композитора ценили и любили. Но в 1950 году, в ситуации давления, под которым он находился, и речи не шло о благодарности этой другой Америке.

Первоначально подразумевалось сочинение, понятное по своему языку и детям. О детях — ближе к концу — всё настойчивей упоминала и сценарная разработка Эренбурга:

«Осторожно. Не приближайтесь. Ни к советским детям, ни к советским цветам. Здесь шлагбаум, здесь война не пройдёт.

Спокойно садовник смотрит на дерево. Спокойно мать ласкает ребёнка. Мир победит войну».

О «детях, гражданах будущего» толкует и составленный самим Прокофьевым, ещё до сценарной разработки Эренбурга, план оратории (помеченный январём 1950 года).

Искали название будущего сочинения. Остановились на «На страже мира»: тут действовал особый шифр, понятный композитору. Название, как мы помним, было взято из правдинской статьи, прочитанной глубоко подавленным Прокофьевым сразу после приезда Святослава и Олега на Николину Гору с известием об аресте Лины. Таким образом, Прокофьев показывал, чего ему стоило взяться за такое сочинение. Ситуация возможной новой войны проецируется на недавний опыт: начало оратории пронизано мыслями о Лине и детях, оставленных в Москве в 1941 году под вражеским ударом, болью и запоздалой виной. Текст сочинил прежний сосед Прокофьевых по дому на улице Чкалова и автор слов «Зимнего костра» Самуил Маршак.

Понимая, в каком положении находится Прокофьев, Маршак работал над текстом оратории серьёзно и тщательно. Говорить об особом вдохновении не приходилось: это была заказная, ремесленная работа, и Маршак, по собственному циничному признанию, укреплял свой дух снадобьями «доктора Шпирта».

В окончательной версии оказалось десять частей: от вступительных картин земли, приходящей в себя «от ужасов войны» — с оркестром, хором и чтецом (Sprechstimme), — до картин войны, увиденной глазами детей, с хором мальчиков и солистом-альтом со взрослым хором, переходящих в по-прокофьевски широкую и благородную тему «города славы — Сталинграда», потом — музыкально — повторяемую ближе к концу оратории в хоре «На мирном торжестве» и в финальном хоре «Весь мир готов к войне с войной». В середину помещены массовые по жанру песни «Нам не нужна война» и «Голуби мира» (для солиста-альта и хора мальчиков) и развернутая ария для меццо-сопрано, с подпеванием мальчика-альта и хора — «Колыбельная». Завершает «На страже мира» антивоенный хор-апофеоз «Весь мир готов к войне с войной», в заключительных тактах которого в оркестре звучит музыкальная тема «города славы — Сталинграда». Параллельно с тем, что изложено в заказных стихах Маршака, Прокофьев выстраивает собственный музыкальный сюжет о воздвигшемся над разрушениями советском новом Иерусалиме — Сталинграде, к которому обращены взоры всей Евразии от Франции до Китая. Характерно, что занимающее такое место в одобренном Сталиным сценарии Эренбурга противостояние миролюбивых европейцев и деляческих, готовящихся к новой мировой бойне американцев в оратории осталось без музыкального оформления; этот эпизод — «Разговор в эфире» — единственный, где чтец солирует без сопровождения оркестра.

8 августа, когда работа над ораторией «На страже мира», близилась к концу, умер от рака Мясковский. Готовясь к неизбежному, он привёл в порядок бумаги, сжёг музыкальные черновики и подробнейший дневник, который вёл всю жизнь, заменив его тремя тетрадями сдержанных выписок. Тщательно вычистил — для посмертного исполнения — партитуру 27-й симфонии (завершённой ещё в 1949 году). 24 июня Мясковский приехал на Николину Гору к Ламмам: попрощаться. Там последний раз повстречался на лесной прогулке с Прокофьевым. Мясковский был настолько слаб, что Прокофьев всю дорогу обратно до ламмовской дачи поддерживал его. 28 июля Мясковского увезли в Москву. Расставаясь, он назвал Ламма настоящим, немецким именем Пауль и сказал, что они скоро свидятся. Прокофьеву врачи и знакомые категорически запретили ехать в Москву к умиравшему товарищу. Жена Льва Книппера поведала Мире, что в агонии Мясковский галлюцинировал какими-то новыми советскими сочинениями, например «ужасной музыкой <эстонца> Каппа». Приёмная дочь Ламма Ольга Павловна вспоминала, что на смертном одре «лицо Николая Яковлевича было грозное, трагическое». На похороны Мясковского Прокофьева тоже не пустили.