Сергей Прокофьев

В воскресенье, 11 (24) мая 1914 года, в Театральном зале Санкт-Петербургской консерватории ровно в 1 час пополудни состоялся публичный акт 49-го выпуска учащихся. Прокофьев как «выпускник по классу заслуженной профессора Есиповой» снова, вопреки пожеланию экзаменационной комиссии, предложившей выбрать что-нибудь менее радикальное, сыграл свой Первый концерт для фортепиано с оркестром. Вместе с Прокофьевым окончил консерваторию, но уже по композиции, Щербачёв (по классу Штейнберга), который выработался впоследствии в очень интересного композитора, но его выпускное сочинение «Шествие» впечатления на публику не произвело. По мнению биографа Щербачёва Раисы Слонимской, в нём были заметны влияния русской симфонической классики — Бородина, Глазунова, а также молодого Прокофьева. Прокофьев и дирижировал «Шествием»: это была его выпускная работа по классу Черепнина. Вниманием аудитории целиком завладел Первый фортепианный концерт Прокофьева, приобретший к этому времени скандальную известность. Хотя наш герой оканчивал консерваторию уже не как композитор, а как пианист и как дирижёр.

1(13) июня 1914 года Прокофьев во второй раз отправился за границу. Деньги на путешествие дала в качестве поощрения за успешное окончание консерватории ещё по двум специальностям мать. Целью путешествия был снова Лондон, где как раз начинались гастроли дягилевской труппы. На этот раз Прокофьев выбрал более прихотливый маршрут — через Скандинавию, стартовав на пароходе из Або (тогда ещё российского города) и меняя, по ходу движения, медленные пароходы на скоростные поезда, а поезда на пароходы. Дневник его путешествия полон презрения к туристическому задору «странных людей, которых зачем-то носит по всему земному шару, которые всё осматривают, всюду лезут». Мир вокруг существует не для того, чтобы восхищаться тем, что отмечено в путеводителях, но для того, чтобы удобно или неудобно жить в нём и заниматься своим делом.

Метким глазом замечательного писателя, — а дневник в середине 1910-х всё больше приобретает черты высокой литературы, — Прокофьев отмечает характерное и двумя-тремя штрихами выразительнейше запечатлевает подробности путешествия.

Человек дневной и ясный, Прокофьев радуется от души открытому солнечному свету, заливающему палубу их корабля утром, днём и на закате. Диковатая же природа Скандинавии — внутренние каналы (по которым он плывёт на пароходе), покрытые ледниками горы (которые пересекает на поезде), вид стремительной воды и тяжёлых ледниковых камней — снова вызывает мысли о Максе Шмидтгофе, и Прокофьев решает посвятить его памяти «грозную, трагическую, безудержно стремительную» симфонию, как бы ответ Чайковскому и Глазунову, музыкальный материал к которой начал собирать ещё в ноябре 1913 года, а 30 ноября (13 декабря) записал в Петербурге «для симфонии тему, немного грубоватую, но отличную». Не вошёл ли этот самый материал сначала в оперу «Огненный ангел», а затем в составленную из тем «Огненного ангела» Третью симфонию? Прокофьев давал некоторые основания так думать, признавшись в 1941 году, что «главнейший тематический материал <оперы> был сочинён независимо от «Огненного ангела». Рабочих тетрадей композитора, относящихся к 1910-м годам, не сохранилось, но если догадка верна, то каким страшным, из подвала сознания и чужого беспокойного посмертия блещущим пламенем расцвечивается тогда образ Огненного ангела-Мадиэля, впервые посетивший его в 1914-м в Скандинавии! Побывав в 1939 году на исполнении Третьей симфонии под управлением самого Прокофьева, Святослав Рихтер потом вспоминал: «Ничего подобного в жизни я при слушании музыки не ощущал. Она подействовала на меня как светопреставление. <…> В третьей части, скерцо, струнные играют такую отрывистую фигуру, которая как бы летает, точно летают сгустки угара, как если бы что-то горело в самом воздухе. Последняя часть начинается в характере мрачного марша — разверзаются и опрокидываются грандиозные массы — «конец вселенной», потом после некоторого затишья всё начинается с удвоенной силой при погребальном звучании колокола. Я сидел и не знал, что со мной будет. Хотелось спрятаться. Посмотрел на соседа, он был мокрый и красный… В антракте меня ещё пробирали мурашки». Если одновременно с трезвенным и ироничным дневником Прокофьев сочинял в голове такую симфонию, связавшуюся с физическим уходом Макса и с его постоянными умственными «возвращениями» — воспоминаньем ли, сном ли, сходством ли черт с тем или иным встреченным, — то какие космические вихри должны были колебать его сознание, не помрачая его до конца! И какой внутренней силой должен был обладать он, выдерживавший всё это!