Сергей Рахманинов. Воспоминания современников. Всю музыку он слышал насквозь…

Когда все собрались в столовую к утреннему чаю, я попросила всех в гостиную, посадила полукругом. Соня села за рояль, я стояла около. Соня взяла дикие «торжественные» аккорды, и я под невероятный аккомпанемент начала «величественно» декламировать вступление. Затем мы запели дуэтом, причем Соня «летала» по всей клавиатуре, а я подплясывала с серьезным лицом. Эффект превзошел мои ожидания. Все сначала были ошеломлены и недоуменно молчали, смотрели и слушали, но когда вдруг раздался Сережин смех и мы, оглянувшись на него, увидели, что он хватается за затылок и, топая ногами, корчится от гомерического хохота, все вдруг очнулись, и хохот стал всеобщим. Кончили мы с достойными, серьезными лицами под гром аплодисментов.

Никто не обладал таким чувством юмора, никто так заразительно не смеялся, как Сережа.

Старшие сестры и братья и их товарищи как-то приготовили спектакаль-водевиль – «Много шума из пустяков». В последнюю минуту, когда участвующие были загримированы и публика собиралась в саду («сцена» была на террасе, а «зрительный зал» – в саду, скамьи для публики уже стояли перед балконом, где кругом вековые липы и пестрые фонарики мелькали темной ночью в густой зелени), исполнителя на роль слуги не оказалось. Кто это был и куда, и почему исчез, я не помню. Режиссер спектакля быстро «перекроил» слугу в служанку, и роль была поручена мне. Все произошло так молниеносно, что я не успела опомниться, как оказалась на сцене, и занавес пошел. Вся роль заключалась в том, что надо было ввести в комнату гостиницы нового постояльца, сказать несколько слов и принести свечу со спичками. Я проделала все, что нужно, пошла за свечой – и, о ужас! – спичек нет. Я побежала в комнату – спичек нет. В отчаянии, с одной свечой иду на сцену и, давая свечу, решительно заявляю, что спички у него, конечно, есть, и, пожелав спокойной ночи, быстро удаляюсь. Я боялась, что испортила все, но оказалось, что наша сцена прошла прекрасно. Сережа усмотрел у меня актерские способности и, приглядываясь ко мне, заводил речь о театре.

Через некоторое время, как-то после ужина, вышли Наташа, Сережа, Соня, Марина и я в цветник. Картина была чудесная: ночь лунная, на небе ни облачка. Луна освещала фонтан, и белые звезды цветущего табака сильно пахли, а кругом все потонуло в темноте, как в черном бархате. Меня заворожила эта красота и охватило какое-то странное возбуждение. Я забралась на стену фонтана и стала читать старинное заклинание-приворот:

 На море на океане,
 На острове на Буяне
 Стоит верба,
 на вербе
 Семьсот ветвей,
 На тех ветвях семьсот чертей —
 Страшно…
 Под вербой баня,
 А в бане доска,
 Под доской тоска.
 Металась тоска,
 Бросалась тоска
 По окнам, по углам,
 И тут, и там.
 Страшно…
 Стой, тоска.
 Не метайся, тоска.
 Не бросайся, тоска.
 Ты пойди, тоска, к рабу Сергею.
 Чтоб он, раб Сергей, любил
 И тосковал по рабе Анне.
 Во веки веков
 Аминь!

И так повторила три раза. Кончила. Стою, как околдованная. Ночь, красота эта заворожила нас всех, никто не ожидал от меня такого, да и сама я не узнала себя. Когда очнулись, тихо, не говоря ни слова, разошлись. Наутро мне рассказали Соня и Марина, что, слушая мои заклинания, им стало страшно и что я была как ведьма.

Сережа сказал мне, чтобы я готовилась к встрече с К.С. Станиславским[41], что надо, чтобы он прослушал меня и решил – гожусь ли я к актерской работе. Все, что Сергей задумывал, он доводил до конца, и в этом случае он не забыл. Вернувшись в Москву, он говорил со Станиславским обо мне, и в назначенное время я пришла в студию (она тогда помещалась на Тверской, где одно время был Театр имени Комиссаржевской). Вошла я в зал со страхом и вижу, за столом сидят К.С. Станиславский и Е.Б. Вахтангов[42]. Встретили они меня очень ласково и предложили читать мое заклинание. Я струсила и, думая отвертеться, сказала, что тогда я читала ночью при луне у фонтана, а здесь, в комнате, ничего не получится. Тогда Станиславский попросил Вахтангова:

– А ну, устройте ночь. – Вахтангов погасил электрическую люстру, оставив лишь одну лампочку, которую затемнили занавесом. И вот из-за этого занавеса стала я заклинать. Когда кончила, Станиславский предложил мне заклинать его. Я струсила и просила:

– Не надо…

В результате Станиславский назначил мне индивидуальные занятия и стал сам со мной заниматься. Спустя уже два года Сережа вдруг чего-то испугался и, когда я его на вокзале провожала, написал на моей записной книжке обращение к Сулержицкому[43], прося его присмотреться ко мне и сказать, смогу ли я по моему характеру работать в театре. Записку я не поняла, ее иносказательность была туманна.