Сергей Сергеевич Аверинцев

9.3.1985. Аверинцев в Скрябинском музее объясняет и чита­ет свои переводы Книги Иова, псалмов, средневековых мистиков, хрестоматийных немцев — Гёте, Гёльдерлин, Рунге, Тракль, Риль­ке, Бенн, но и Вагнер. «И сейчас я вспомню мою молодость, ког­да в неистовстве своем я предавался странной болезни вагнеризма. Я относился к Вагнеру примерно так же, как кошка к валерьянке.

327

В этом доме поминать Вагнера все-таки можно». В тексте «Кольца» Аверинцев чувствовал прорыв к символизму или к постсимволизму и пробовал колдовать словами, переводя начало 3 акта, где в ночном лесу Вотан закликает Эрду, валу, вёльву, Сивиллу: «Вала внемли ве­щая встань. Крепко кличет клич, слово сильнее сна: ищу я выведать знанье, зову ведунью из бездн».

«Я перевел, будучи на пороге старения, верлибр Клоделя о ста­рости с четкой парной рифмой и с цезурой-перемычкой как в нор­мальном александрийском стихе: 'Холодный ветер овевает меня; я чую его, и он мне друг'». Из Целана Аверинцев перевел «Мандорлу», «Стретту». Целан любил Мандельштама, знал русский язык, только русской медлительной речи у него совсем нет. Мандорла овал света, в котором намечается вся фигура Христа, или Марии, в отличие от нимба.

Что таит глубь? Ничто таит. Царь там царит, царит и царит. Взор, что зрит взор? Он зрит глубь, зрит ничто.

27.3.1985. Я сидел в ГАИ, где мне дали новый предупредительный талон, и писал на 138 странице «Культуры Византии»: Аверинцев че­ловек влюбленный, он видит Любимого, готов идти за ним до смер­ти. А ты?

31.3.1985. Византия. Долго читаю. Удальцова хороша, едва ли не интереснее местами чем Аверинцев. Пафос Аверинцева иногда не­ясен. Может быть он выходит на мировую сцену и сводит там счеты с коллегами по теме и стилю.

13.4.1985. Была Наталья Петровна, которая ехала с нами к себе. Она легка и счастлива, счастлива. Ваня заслужил от нее «поросен­ка» и с обидой заметил, что кто же тогда она. «Я поднатужилась и сказала, а я свинопас». «Нет, если я поросенок, то моя мама кто же получается?» Дети изучают французский у настоящей француженки, английский.

21.6.1985. Аверинцев, после дня присутствия, съев за день один бутерброд, едет вечером на снятую им дачу, станция Внуково. Мы

328

плутаем. Я сбивчиво рассказываю о заложниках в Бейруте, как они согласились излагать дело своих захватчиков перед телекамерами. Мир видел заложников, рядом вооруженных людей, которые позво­лили посмотреть, как они готовятся их убивать. «Не кажется ли тебе, что современное сочетание шатких иллюзорных жизненных удобств и сохраняющегося ужаса рождает — или рождено — шаткостью чело­века? Сколько мы и здесь видели внезапных человеческих перемен, как легко оказывается заставить человека выступить перед телеви­зором, сказать, что ему внушено». Он сказал о жутком положении Маши Андриевской. «Сейчас вокруг меня творится что-то небыва­лое. Столько смертей. 25 смертей в одном нашем доме. Едва выжил Гаспаров: ишемический инфаркт, а вернее, неясно что». Я сказал об Эшлимане; он умер, внезапно. Легенда или правда, спросил Аверин­цев, что Миша Мейлах на суде, увидев в зале дорогое ему женское лицо, вдруг взял назад всё, что говорил на следствии? — Аверинцев читал в машине свои стихи (духовные); он в затаенном ужасе. Их дача в укромном месте; Kutzenheim.

25.6.1985. Позвонил Сергей Бочаров, рано утром умерла, задох­нулась Маша Андриевская. Сегодня первый день жарко, и в апреле Маша говорила, что хочет умереть до летней жары. Она ни разу не жаловалась, терпеливо слушала всё. Христианство, эта школа.

26.6.1985. В квартире Андриевской Наталья Петровна, Оля Брай-цева, Аверинцев, Попов, Сергей Бочаров, много дам; у Маши, серь­езной, внимательной, много подруг. Выносим, едем в Хамовники. Говорим со старостой, полной, мягкой, светской дамой и кажется богатеющей: она разрешает приехать отпевать. «Друзья, мне хорошо с вами, — говорит Аверинцев в машине, — не можете ли вы меня на­кормить.» Рената быстро готовит, со мной, говорим о Яннарасе: он нетрезв, но прекрасен, открыт, у Аверинцева не поднимается дух го­ворить ему поперек. О положении вещей: тут никто не может испра­вить. Как в машине Аверинцев вдруг перелез на заднее сиденье, так в доме вдруг тихонько мяукает, мы не сразу догадываемся, что это. Он как ребенок, его мысль это разросшийся сад. Он просит долизать сковородку, дети называют это «папа съедает сковородку». Говорит, что от чая чуть погуще впадает в истерику. — К11.20 вечера приезжа­ем к Николе в Хамовниках, читаем псалмы около Марии, Татьяны,

329

Анны, Александры. И снова я вижу железную хватку смерти на теле. Как неверно живут люди, не давая волю духу в себе. Насколько тело своей видимостью обманчиво. Главное в нем, впрочем, невидимо. Аверинцев читает просто, официально, скоро устает, рано ему надо на службу. Уезжаем еще темно, от 2.30.

2.7.1985. Аверинцев уезжает в Тбилиси на защиту диссертации по неоплатонизму. Завтра девятый день смерти Маши Андриевской. Она ушла, и Аверинцеву кажется, что Господь убирает людей, кото­рые не должны видеть, что будет.