Сергей Вавилов

Вавилова нельзя понять, не зная этого. Наоборот, многое раскрывается в этом сдержанном человеке, когда мы обращаемся к источникам его эрудиции и обнаруживаем, что они не только в разуме, но и в недрах сердца, во всем мироощущении ученого.

Говорят, человек и обстановка, в которой он живет, похожи друг на друга. Если это правильно, то по предметам обстановки можно смутно угадать какие-то черты того, кто находился в их окружении.

Домашняя обстановка Вавилова мало изменялась с годами.

Отличаясь консерватизмом в привычках, он невероятно привыкал к вещам и всеми силами противился их переменам, хотя бы самым незначительным (лет двадцать пять он, например, носил одни и те же запонки, нимало не смущаясь тем, что они были разными).

Рабочий кабинет Сергея Ивановича, оборудованный еще в начале двадцатых годов, и поныне сохраняет свой облик в первоначальном виде.

Что примечательного в последнем московском кабинете Сергея Ивановича? (Он находился в доме на Композиторской улице, бывшем Дурновском переулке, 1–6, потом 3, снесенном несколько лет назад в связи с постройкой Нового Арбата.)

Пожалуй, прежде всего — уютная теснота. Предметов немного, но так как Вавилов не любил больших комнат, предпочитал жить и работать в маленьких, то, кажется, тесновато и тут.

Заниматься здесь, конечно, было удобно. Все на виду и все близко. И все по-своему служило, либо чем-то прямо помогая, либо вдохновляя, или создавая мирное настроение. Превосходные картины на стенах: «Лютер» Кранаха, копия маслом «Папа Клемент VII» Рафаэля, гравюра, изображающая кабинет средневекового алхимика. Хрустальные вазы для цветов, подсвечники, статуэтки. Взоры многих останавливались, вероятно, на древней персидской чашечке с таинственными письменами и рисунками (ее привез Сергею Ивановичу старший брат) и на двух-трех кварцевых печатках из тех, что доставал Вавилов во время войны в комиссионных магазинах ради материала, нужного для опытов.

Особенно примечательна в кабинете библиотека. Книг в ней сейчас не так уж много. (Правда, до того, как огромную их часть Сергей Иванович раздарил библиотекам и отдельным людям, домашнее книгохранилище Вавиловых насчитывало почти 37 тысяч экземпляров.) Но какой удивительный подбор! Античная и новая классика, философия и естественные науки, поэзия и искусствоведение. Русские, немецкие, латинские, итальянские, английские и французские авторы стоят рядом. Вавилов читал и перечитывал — почти всех на родных языках римлянина Лукреция и англичанина Фарадея, американца Майкельсона и француза Перрена, итальянца Гримальди и немца Лессинга, русских ученых Ломоносова, Софью Ковалевскую, Попова, Лебедева, Лазарева, Крылова…

Сергей Иванович постоянно полемизировал и советовался со своими любимыми авторами. С кем-то воевал, в ком-то искал духовную поддержку. К иным книгам привязывался так, как в юности привязываются к друзьям. Например, к огромному фолианту Леонардо да Винчи, полученному во время войны. Бывало, ложась спать, президент Академии наук вполне по-детски клал эту книгу себе под подушку.

Сохранился и теперь любимый старинный книжный шкаф Вавилова, показывая на который Сергей Иванович часто говорил с улыбкой: «Вот — глубокоуважаемый шкаф».

После второй мировой войны Вавиловы жили летом в Мозжинке — академическом дачном поселке близ Звенигорода. В одной комнате на стене долго висела дюреровская «Меланхолия». Ничего не может быть уместнее для украшения квартиры ученого: ведь второй смысл картины — «наука». Однако Вавилов вдруг после некоторого колебания убрал Дюрера. Взамен появилась другая картина маслом — без названия и без автора: тяжелые облака, угол дома, два деревца за оградой и куда-то во мглу скачущий всадник… Глядя на нее, чувствуешь: тревожно, томительно — и хорошо. И все же картина эта, выдержанная в сумрачных тонах, кажется несколько неожиданной в доме ученого, который беззаветно любил свет и светлое во всем. Не так-то просто найти в истории науки другой пример такого же сильного и всестороннего проникновения ученого в свой предмет.

Занимаясь проблемами света, он глубоко заглядывает в историю и мифологию. Его внимание привлекает культ Солнца, установленный фараоном Аменхотепом IV в период его правления в Египте. Он поражается, что на изображениях той эпохи лучи Атона — солнечного диска — оканчиваются пальцами. Ученый выписывает в записную книжку, а потом и в книгу «Глаз и Солнце» слова древнефиванского гимна:

Как прекрасны оба глаза Амона-Ра,

тут же поясняя, что под очами бога фиванцы подразумевали Солнце и Луну.

Вавилов сам переводит с латинского языка «Оптику» и «Лекции по оптике» Ньютона. Он изучает все, что сказали о свете Лукреций и Галилей, подробно комментирует их высказывания.

Не остаются в стороне поэты и прозаики. Вавилов прекрасно знает, что писали на его излюбленную тему Гёте и Пушкин, Тютчев и Фет.