Сергей Жаров

Лев Николаевич Толстой в знаменитой повести «Казаки» писал о терских казаках: «Казак большую часть времени проводит на кордонах, в походах, на охоте или рыбной ловле. Он почти никогда не работает дома. Пребывание его в станице есть исключение из правила, и тогда он гуляет. Вино у казаков у всех своё, и пьянство есть не столько общая всем склонность, сколько обряд, неисполнение которого сочлось бы за отступничество». В Чилингире Жаров убедился, что донские казаки, в отличие от терских, отличные работники, умеющие всё делать своими руками, и они абсолютно не нуждались в спиртном. О вине и водке даже речи не заходило.

Первые две недели в Чилингире казаки жили, не понимая, что происходит: отходили от эвакуации и Гражданской войны. Что будет с ними дальше — никто не знал. В это время Сергей Жаров ещё теснее сблизился со своим полковым священником отцом Михаилом Васильевым. Оба понимали, что Бог послал им испытания не зря, и они должны выйти из них с честью. Они вместе ходили за дровами, разводили костры между бараками, садились в круг с другими казаками и вели задушевные беседы на разные темы. Но, как правило, все разговоры сворачивали на еду: каждый вспоминал, что он ел на родине.

Продовольственный паек в лагере был ничтожный. Все жили впроголодь. Горячей воды не было. Нельзя было постирать белье. Стирали его в ручье, из которого строго-настрого было запрещено пить. Но пресной воды тоже катастрофически не хватало, и запрет нарушали — сначала у некоторых казаков начался понос, а потом и другие болезни. Многие завшивели. Совершенно не было мыла. Точнее, выдавали один килограмм на 25 человек в месяц. Если интернированный промок под дождём, то сушить одежду ему было негде. Приходилось ходить в мокром и ждать, пока она сама просохнет на теле.

Жаров вспоминал: «Бездеятельность, голод и бесцельность такой жизни меня толкнули на крайнее. Как-то французы, бывшие хозяевами лагеря, открыли для желающих казаков запись в Иностранный легион. Одним из немногих желающих оказался я. Мое решение вызвало большое смущение среди офицеров-однополчан. Меня всячески отговаривали от этого шага. Больше всего против моего решения был наш полковой священник.

“Зачем, — говорил он, — идти в Иностранный легион, подвергать себя опасности… умереть, за что? Только за то, что тебя приоденут и, может быть, лучше накормят? Снабдят какой-нибудь ничтожной суммой денег? Нет!”

Но мне надоело валяться в грязи, надоело голодать. Этому жалкому, недостойному существованию я предпочёл легион. Я был глух ко всем просьбам друзей не покидать их. И я остался верен своему решению.

Наутро я добрался до железнодорожной станции, откуда нашу партию добровольцев должны были отправить в Константинополь, а оттуда дальше, к конечной цели — Марокко. Я ждал состава поезда, назначенного на этот день.

Но судьбе было угодно решить иначе: по неизвестным причинам состав подан не был… Предостережение? Я задумался. Значит, не судьба! На следующий день я уже не пошёл больше на станцию.

Опять потекла беспросветная лагерная жизнь, без всякой личной инициативы».

Ко всем бедам добавилась холера, и французы оцепили лагерь карантинными постами.

В это время русский главнокомандующий барон П. Н. Врангель и французское правительство продолжали вести ожесточенные переговоры. Французы угрожали русским, что снимут их даже с ничтожного довольствия. Кормить 150 тысяч человек они не могли и предложили русским три выхода: возвращение в Совдепию; эмиграцию в Бразилию или Перу; жизнь на собственные средства. Барон Врангель понимал затруднительное положение Франции, но хотел, чтобы французы помогли ему с размещением русского воинского контингента в Сербии, Черногории, Румынии, Болгарии и Венгрии.

Пока шли переговоры, Жаров вставал каждый день в шесть часов утра и вместе с раздатчиками отправлялся за продуктами. В восемь часов начинался дележ еды по сотням — поровну, по справедливости.

Из воспоминаний Жарова:

«К разложенным в ряд порциям кто-нибудь из казаков становился спиной. Тогда другой казак по очереди дотрагивался до кучек.

“Кому?” — звучал вопрос.

“Давыдову, Шляхтину, Бажанову”, — отвечал повернутый спиной казак.

“Кому? Кому?” — неслось по всем баракам».

Появились первые трупы — жертвы холеры. Тут уж не обходилось без полкового священника и регента. Отпевание, как правило, было долгим и насколько возможно торжественным. И всегда заканчивалось казачьим гимном «Всколыхнулся, взволновался православный Тихий Дон…».

Эпидемия с каждым днем расширялась. Вот что писал в полковом рапорте врач Донского войска в конце декабря 1920 года: «Доношу, что по сие время в лагере Чилингир было восемнадцать случаев заболеваний, подозрительных по холере, из них семь смертных. Для заразных больных отведен отдельный сарай, который приспособляется, и туда сегодня будут переведены все подозрительные.